Но однажды Гарик предложил задать папе такую задачу, чтобы он её не смог решить.
– Попробуй, — согласился Дау.
Но где уж было третьекласснику обыграть «чемпиона вычислений», как иногда величали Льва Давидовича. Всех удивила Ирина, моя пятилетняя дочь. Её задача была основана на абсурде, но это был именно тот случай, когда решения нет:
– Старушка несла яйца. Столько, сколько наш большой цветок. Одно яйцо разбилось. Сколько осталось?
Две фотографии, сделанные Л. Д. Ландау
Майя Бессараб
с дочерью Ириной
Гарик и Ирина
У Дау была искренняя привязанность к тёще, Татьяне Ивановне. Он любил с ней поговорить и часто повторял: «Очень милая старушка. Ни у кого нет такой тёщи, как у меня!».
Он иногда хвастался безмерно, что само по себе довольно странно для такого воспитанного человека, каким был Дау. Его пятидесятилетие было, действительно, замечательно: в совершенно непривычном для нашей столицы стиле. Не было нудных докладов и поздравлений, всё было выдержано в жанре лёгкой комедии. После этого нашумевшего на всю Москву юбилея стало неприлично устраивать анекдотическую торжественную часть; юбилей Ландау положил начало новому виду этих вечеров.
Ко дню пятидесятилетия Дау получил много подарков,
среди них дружеские шаржи и скрижали. 1958 г.
– Ни у кого не было такого юбилея, как у меня! — радовался Дау. Глаза у него сияли, и от удовольствия он потирал руки.
Дау часто заводил разговоры о любви. И его ближайшему окружению это было известно.
– Дау, как надо кончить роман? Как бы вы поступили, если бы вы разлюбили женщину?
– Я бы ей сказал, что я её больше не люблю.
– Дау, вы жестокий человек.
– Я?! Но ведь это правда!
Он ещё долго не мог успокоиться и обращался к знакомым:
– Слыхали?! Халат обвинил меня в жестокости только за то, что я готов сказать правду.
Как уже упоминалось, своего имени Дау не любил. Когда я однажды сказала, что у него прекрасное имя, он отрицательно покачал головой:
– Жалкое имя. И животное есть такое.
– Так звали нашего лучшего писателя.
– Единственное утешение.
– А какой прекрасный рисунок, где ты в виде льва, а теоретики — слепые котята!
– Для карикатуры ещё куда ни шло.
Сына Дау назвал Игорем и страшно хвастался:
– Я дал своему сыну лучшее из всех возможных имён!
При его интересе ко всему, что происходило вокруг, тема имён возникала постоянно. Я как-то принесла подборку странных имён, попадавшихся в газетах и журналах. Дау оставил листок у себя и долго веселился, цитируя такие перлы, как Трактор Михайлович, близнецы Рево и Люция, девочка по имени Великий Рабочий, мальчик Джонрид и тому подобное.
– Не от большого ума отец назвал сына Разумом.
Он любил всех задирать, однажды и мне досталось:
– По-видимому, ты ещё легко отделалась. Если бы ты родилась не накануне Первомая, а в середине осени, быть бы тебе Октябриной. И звали бы мы тебя Октей. Октя! — это ужасно.
Он пришёл в ужас, узнав, что я хочу назвать дочь Вандой. Мне пришлось выслушать не одно рассуждение по этому поводу даже после того, как ей было дано имя Ирина. Прошло много лет, и всё же Дау нет-нет и вспоминал, какой опасности она избежала:
– Всё хорошо в своё время и в своём месте. В Варшаве Ванда звучит естественно, а в наших краях такое имя воспринимается как вычурное. Я уже не говорю о том, что магазин есть такой.
Дау всегда расспрашивал, что мы проходили в школе. Однажды я рассказала, что мы дошли до Крымской войны и гибели Нахимова.
– А что, в школе до сих пор скрывают от детей, что Николай I покончил жизнь самоубийством? Как же, помазанник Божий не мог совершить столь тяжкий грех и до революции это скрывали. Вот в школьных учебниках и продолжают по старинке писать «умер». Это произошло после разгрома русской армии под Евпаторией, и Герцен не без ехидства заметил, что царь умер не от простуды, а от «евпатории в лёгких».
– Если бы я был писателем, то непременно написал бы книгу о Кибальчиче. Он сыграл огромную роль в освоении космоса: именно ему принадлежит проект первой космической ракеты. Этот проект он разработал в тюрьме, в ожидании смертной казни за участие в убийстве Александра II. Каким мужеством надо обладать, чтобы заниматься наукой и сделать открытие накануне казни! Уму непостижимо, как могло случиться, что Кибальчич-революционер затмил Кибальчича-учёного!
О Николае Огарёве говорил с не меньшим восхищением:
– Прекрасный поэт, и так основательно забыт! Ну разумеется, эмиграция и то, что самое имя его находилось под запретом — это сыграло решающую роль. Но потом же все эти запреты были сняты, да видно, время упущено. А жаль.
Дау считал, что Кибальчича и Огарёва доконала наша бездушная пропаганда. Она настолько бездарна, что у нормального человека не может не вызвать протеста, иными словами, ничто не может принести памяти о том или ином деятеле такого вреда, как усилия властей прославить его. Это конец. После этого его репутацию спасти почти невозможно. И наоборот, лица, подвергающиеся гонениям, обретают ореол мученика и симпатии населения. Что само по себе является доказательством неискоренимой неприязни наших сограждан к власть имущим.
Что же касается Кибальчича и Огарёва, то в конце концов о них будут написаны правдивые книги, иначе и быть не может.
Кора была настоящая красавица. Помню, я как-то возвращалась из школы, это было ещё в Харькове, и вдруг заметила, что все на кого-то оглядываются. Это шла Кора. Она была средней дочерью: Вера на полтора года старше, Надя на пять лет моложе. Кора считала, что её никто не любит: отец души не чаял в старшей, мать обожала младшую, а на неё, как на Золушку, взвалили всю домашнюю работу. Вероятно, родителям следовало бы скрывать от детей, что они кого-то любят, а кого-то нет, ибо эта вопиющая несправедливость может сделать ребёнка несчастным. Кора выросла с этим комплексом, и Дау довольно быстро догадался, что жена ему досталась, как он говорил, страдалица.
– Я и сама не рада, что работаю, как проклятая. У меня — состояние, а я живу как нищенка, а у тебя ничего нет, а ты живешь как принцесса, — услышала я однажды горестное признание.
Я очень любила бабушку, но мне захотелось во всём этом разобраться, и я рассказала ей о жалобах Коры. Бабушка возразила:
– А того не помнит, что когда в Георгиевске вошли в моду балетки, я только ей их купила. Правда, она три дня не пила, не ела, настаивая на покупке; мне это было очень трудно, на эти деньги можно было полмесяца кормить семью.
– Курс долла?ра упал, — огорчилась Кора, просматривая газету.
– Не долла?ра, а до?ллара. Ты неправильно произносишь.
– Зато они у меня есть.
Его очень любили в нашей семье, он это чувствовал и относился тепло, по-родственному и к обеим свояченицам, и к тёще, и ко мне. У меня ностальгия по этим большим семьям, где все любят друг друга, и никаких тайн, и есть старший человек в доме, авторитет которого беспрекословен. У нас бабушку обожали. Я не встречала людей с таким чувством юмора и находчивостью, как у неё. Думаю, в ней погибла талантливая актриса: когда она была в ударе, дочери хохотали до слёз. К тому же она обладала способностью как-то ненавязчиво всем помогать и была фантастически работоспособна. Но главное, пожалуй, — лёгкая обстановка вокруг этой женщины, она излучала какое-то радостное спокойствие. Лев Давидович и Татьяна Ивановна были в большой дружбе — я не раз видела их о чём-то беседующими.
Дау считал ревность постыдным чувством и постоянно об этом упоминал. Но всё же, когда один из его знакомых сообщил, что с ним хочет поговорить профессор из соседнего института, этот знакомый посоветовал Дау не представлять профессора Коре, ибо он считался одним из самых красивых мужчин в академическом мире и пользовался большим успехом у женщин. Одного этого было достаточно, чтобы Дау захотел показать его жене. Несколько дней спустя он сказал Коре:
