Он отгонял мысли о разводе, ведь Лина была одна, а возвращаться домой к нелюбимой семье ей точно не хотелось. Почему-то Нисону было очень жаль эту… женщину, что вдруг обрела на голове безобразные клочки волос, а те, что не были запятнаны серым сумасшествием, выпадали, из-за чего прежние пушистые и густые волосы обвисли и стали похожими на сосульки, потому что были разной длины. Лицо её всегда было белым, а на этом белом холсте зияли чёрная кожа вокруг глаз и зелёные болезненные и тоскливые глаза, если, конечно, их можно было назвать просто глазами. Костлявое тело, проходившее на тело мертвеца, лежало практически без движений всё время на кровати. Да, Нисон всё ещё возвращался в чистую квартиру, его встречал горячий ужин, он был почему-то невкусным, хотя рецепт явно не поменялся, но его встречала не прыгающая жена, что с улыбкой до ушей и огоньком в глазах рассказывала последние новости, а свернувшийся комочек на кровати.

Он злился на Лину за её слабость, но в глубине души понимал, насколько это было важно для Лины… Нет, всё-таки не понимал. Никто кроме неё никогда не сможет понять, насколько это убило и раздавило её. Никогда.

Собачий вой

Нисон вновь ушел на работу, оставив её наедине с мыслями. Они съели бы её полностью, если бы не периодические истерики, каждую из которых Лина запомнила, словно самый ценный момент.

Когда-нибудь пробовали рождаться и умирать, будто подёнки, за один день? А вот Лина пробовала. Если уж и считать все её смерти, то получается какое-то очень большое число, которое наводило на мысль, что "смерть" — это нечто бесконечное и недосягаемое. Вечером она умирала; утром рождалась. Сансара, бесконечный круг ада, который обрекал Лину позабыть о том, что такое жизнь.

Сейчас бы её все звали матерью… Мать… Лина поморщилась. Она бы хотела, чтобы её так не называли, ведь сама Лина называла матерью того человека, который и посадил Лину на этот адский круг.

«Матерью» она её называла, только чтобы не называть её скрипящим и столь ненавистным Линой именем. Как бывает, даёшь странные клички людям, чьи имена для тебя не важны так же, как и сами эти люди. Вряд-ли бы кто-то запомнил как зовут ту девушку, которая на празднике весь вечер ворчала и ругалась. Скорее всего, она бы сразу получила кличку или ещё неприятнее, её бы звали «эта».

Вот и Лина свою мать всегда звала «мать», это стало каким-то обзывательством даже, клеймом. А для кого-то человек, которого они называли мамой, был святым и самым любимым. Для Лины же её мать была проклятьем и горем.

Мать была худой, длинноволосой и очень-очень злой. Её глаза сияли пожаром, но пожаром не любви, счастья и страсти, а пожаром злобы, гнева и ненависти. Вот такой и запомнилась Лине её мать. И она бы не хотела, чтобы под словом, которое для Лины означало лишь агрессию и боль, дочка запомнила её… Не хотела бы… А теперь она и вовсе никак не запомнит Лину.

Думать о ребенке всё время было тяжело, но тяжелее думать о мертвом ребёнке. Тяжело думать и слышать его.

Слышать?

Лина вдруг будто бы проснулась, хотя, очевидно, не спала. Кто-то кричал. Выл, срывая голос, звал её. Да, он определённо звал только её, в плаче она слышала тихое и неприрываное «ма-ма-ма».

Она бежит на балкон, путаясь в одеяле и падая на пол, но добирается до него, распахивает дверь и на коленях быстро вползает на бетонный пол, срывая об камни и мусор кожу. Наконец, плен одеяла отпускает её, и она поднимается с пола. Рядом стояли игрушки её дочери.

Она смотрит на небо, ее руки впиваются в железную палку балкона. Младенец кричал, он определено звал только ее. В попыхах она открывает окно, чуть не выпадает наружу, но чудом удерживается на месте. Ветер резко врывается в ее дом, обжигая холодом. Она крутит головой, в поисках источника звука, но он словно доносился отовсюду. Людей на улице почти не было, но вой ребёнка слышался ей будто бы со всех сторон, словно несколько голос слились воедино в адский хор, в печальное многоголосье.

— Яся? — неуверенно говорит Лина.

Рёв, отчаянный и срывающийся, заставлял сердце Лины содрогаться. Она посмотрела наверх. Небо, затянутое тучами, словно смотрело в ответ на Лину. Неужели это оттуда доносится плач? Идей, кто же это плакал, было совсем немного. Она была уверена, что это ее дочь, наверняка винившая мать в своей смерти. Лина и сама раскаивалась перед небом, молча пялясь в самое глубокое место, откуда, как ей казалось, на нее смотрели два глаза.

— я люблю тебя до сих пор, Яся. Ты же знаешь об этом? Прости мать свою, оставь мою душу в покое, не мучай старуху, не долго так я протяну, дочь. Что же ты хочешь ещё, милая? Я свой разум освободила для тебя, ты там живёшь постоянно теперь. Неужели виновата я в чём-то, Ясенька, дочь моя? отпусти меня, уже ничего не вернуть, в этом нет моей вины, — но облака сжимались, небо становилось мрачнее, солнце спряталось. Слезы непроизвольно текли по ее щекам, тихо стуча, падая на железную палку, — не вини меня, прошу, в смерти. Яся, я… я хотела бы вернуть тебя, я отдала бы все, чтобы ты жила сейчас, я бы сама умерла за твою жизнь, — ответа не было. Небо молчало. Яся молчала.

В ее голове все ещё звучал плач ребенка, он был настолько жалобным, что все внутренности Лины дрожали от боли. Она тонкими руками вытерла мокрое лицо. Слёзы; слёзы окропили бетонный холодный пол, но, по сравнению с больничным одеялом, впитывать ничего не стал. Слезы, как самая малость той боли, что держала в себе душа Лины. Нельзя было от нее избавиться просто поплакав, покричав, погрустив, или же просто отвлечься. Нельзя было от нее избавиться.

Она с надеждой рассматривала облака, выискивая там такие же зелёные глаза как у себя, но уже принадлежавшие ее дочке. Но ничего такого с неба не смотрело. Лишь вой стоял в голове эхом, как белый шум на фоне.

— милая, прости меня, прости мать, — Лина положила кулак на сердце, словно пытаясь поймать его, — забери мою жизнь. Забери, живи, милая, живи, прошу, — горло сковали слёзы. Издав краткое "кхт", она с трудом продолжила дышать.

Но дочь словно не слышала ее, она внимательно смотрела на свою мать, упрекая ее в чем-то: то ли за слабость винила, то ли за решение Лины жить дальше. Плач сменился на тонкий писк, что быстро утихал, а потом вновь эхом раздавался по старым дворам. Сердце обливалось кровью, но билось. И Лина ненавидела себя за то, что живёт. Это она должна была умереть. Она, а не Яся. Дочь должна была выжить, мать должна была умереть. Так неправильно жить, так больно жить ей ещё не было.

В домашней одежде Лина выбегает на улицу. Плевать, что зима, плевать, что холодно. Лишь бы найти источник воя, что несомненно принадлежит ее ребёнку.

Душа Яси навсегда останется с Линой; ее смерть будет вечным грехом для матери.

На слабых ногах она бежит на звук, спотыкаясь о сугробы, падая на ледяную землю. Звук все громче и громче — она уже видит в далеке своего ребёнка. Голос совсем сорвался, стал хриплым, еле слышным. Лины перепрыгивает последние метры, падая на колени перед кем так сильно провинилась. Через пелену слез и боли она видела нечто похожее на мёртвый труп дочери.

Умирающий щенок лежал на краю обочины. При дыхании слышалось, как что-то хрипит у него в лёгких, а синеватый оттенок кожи наводил на мысль, что ему оставалось совсем немного. Лина с восхищением смотрела на него. Он был похож на Ясю: такой же крохотный, синий и весь в крови.

Смерть — повод для вечной скорби Лины. Жизнь отныне будет в тяжесть, тело будет бременем.

Недолго думая, она обняла его, поднимая с холодного снега не менее холодного щенка. По размерам он был схож с младенцем, наверняка мать-собака бросила его, а самостоятельно выжить в этом городе у него не получилось. Сил не хватает даже на то, чтобы взглянуть на Лину — щенок скулит, не обращая внимания на руки, что окутали его тело.

— доченька, — аккуратно прижимая умирающего щенка, Лина содрогалась всем телом, — милая, доченька, Яся, пойдем домой, — передавливала щенку тело, отчего у него не получалось дышать, Лина быстрым шагом пошла обратно домой. Дома стояли, смотря куда-то вдаль, не обращали внимание на Лину и щенка. Да вряд-ли кому-то вообще было дело что до собаки, то и до Лины. Они оба не нужны никому.