Только с другим словом – нехорошим. В нашем Соломенном мы выучили все нехорошие слова. Только нам их произносить не разрешали. А этот вдруг раз – и произнес. Причем, он всего одним словом спросил сразу обо всем: и о причинах моего появления в этом районе, и о том, надолго ли я предполагаю здесь задержаться, и о правомочности демонстрации моего языка.
Я был в восторге. До той поры я ни разу не слышал, чтобы одно слово вмещало столь множественный смысл. Восхитительная краткая непристойность. А пацан ждал ответа. Мне предстояло многое ему рассказать, если он, конечно, хотел, чтобы я точно ответил на все поставленные вопросы. И я ответил:
– А тебе-то чё?
С тем самым нехорошим словом.
– Ты не так говоришь! Дай я тебя научу, – сказал он.
И мы подружились.
* * *
Спустя время я узнал, что тут вся местная школота любой разговор начинает с нехорошего слова. Потом это куда-то девается, когда они становятся людьми. Наверное, когда все можно, уже не так интересно ругаться. Но здесь нехорошие слова – нашим не чета. Это как если с изюма в шоколаде смыть шоколад: смысл вроде тот же, а вкуса никакого.
То ли дело обороты, которым меня подучил Рупла. Вообще, все самое крутое, что есть у меня в голове, – это от него. И немного от Пушкина. Но именно Рупла научил меня настоящему русскому языку. Он каждое лето ездит к родичам в Россию и привозит оттуда самый смак. Слова. И селедку пряного посола.
Он объяснил мне «полюбас» и «ништяк». Про то, что «ни финты» и «не финти» – это разные вещи. И «порожняк» с «паровозом» не одно и то же. Вот кто бы мне тут это объяснил? Тут меня учат, как правильно писать «собаку» и «корову».
А язык ведь у нас – широких возможностей. Как шестиполосное движение. Вот куда мне эта «корова», когда есть «ничоси». Рупла объяснил, что значит «шухер» и «достача». Он объяснил «забей», «зависон», «туса» и «втыкатели». Он говорит «заводи шарманку», когда я жму enter на клаве.
Не знаю, что бы я делал без Руплы. Как бы я без него узнал, что у нас такой широкий язык? Как бы я узнал про «завали хлебало» или «дать в щи»? Эти «щи» особенно меня порадовали. Ведь они породнили наши языки! В финском же «касвот»[11] – моникко. В смысле существительное множественного числа. Мне это поначалу странно было. Неудобно как-то. Но я как про «щи» услыхал, сразу свыкся с нашим «касвот». Когда говорю Рупле за столом: «Чё сёдня у тебя такие кислые щи?» – прямо свечусь от счастья. Это называется каламбур. Я такое обожаю.
Кто любит селедку пряного посола, тот меня поймет. То самое место, у ребер, где горчит, откуда только что вынуты кишки с жирком, с гнильцой этой вот вкусняцкой. Зубами кости закусишь и тянешь слюни в себя, чтобы остался вкус во рту наподольше. Вот так же наш язык. Скажешь что-нибудь заковыристое, а то и сам выдумаешь – и такая радость во рту, как селедки поел. Раз сказал гадкое словцо – все, уже не соскочишь, так и тянет сказать снова.
В финской селедке соль да сахар. Ну еще морковь. А Руплины родители возят банки, где рыбы целиком, с костями, головами. Как они там не гниют в этой бурде? Какие-то гениальные люди эту селедку делают. Их, небось, в школе «коровами» не мучали.
* * *
Вообще-то, Рупла – он Санча. Александр Шершеневич. Не повезло – так не повезло. Угадайте с трех раз, кто тут может с ходу выговорить его фамилию? Спойлер: никто.
Если новый препод приходит знакомиться, все сидят в предвкушении спектакля. Если препод опытный, он по нашему настроению сразу чует: в чем-то тут подвох. И на фамилии Руплы Shertshenevitch он начинает понимать, где собака порылась. Но уже поздно. Надо произносить. И препод начинает щурить глаза и пыжиться. И тут встает Рупла и передразнивает. Устраивает зубодробительную газовую атаку – только ртом. Он мастерски научился воспроизводить такие звуки. Уровень – бог.
– Эпф-эпф-ффрстрррр-пффф! Да, это я, Санча Шер-ше-не-вич.
Он выговаривает шипящие на иностранный манер. Все в покатуху. Вот что мне нравится в Рупле – он вообще без башки. Легко может оборжать себя. Но попробовал бы кто другой!
А Рупла еще и заявил в школе, чтобы звали его не Саша, не Александр, не Сантери. А Санча. Хочу типа, и все. Такое мое имя. Во садист! Преподы давятся, но называют. С причмоком в конце. Как будто кинуски[12] с нёба отдирают.
То, что мы зовем его Рупла[13], получилось случайно. Но закономерно. Как-то раз, в самом начале знакомства, он спросил:
– Есть баблишко?
Я не понял сначала.
– Лавэха! Чёнть на кармане водится?
– Ты – деньги?
– Ну да. «Гони рубль, родственник!»[14]
Я выудил не без гордости две монеты по два эуро[15].
– О! Живем, – обрадовался он. – Я знаю ларек, где конусы по рупь семьдесят.
Надо же, подумал тогда я, тут есть какие-то лавки с русскими деньгами. В деньгах я неплохо к тому времени разбирался. Отец показал. Мне нравилось разглядывать на купюрах эти порталы, входы в замки, окна в храмах. И картинки на монетах: острова, гуси, ягоды, лев с саблей. Я знал, что в России другие деньги. И вдруг такое заявление.
Мы двинули в эту лавку в торце одного из домов. Но это был обычный эстонский магазинчик, где съестное как в России, а цены – как у всех – в эуро. Просто Рупла всегда называет в рублях. Так говорят в его семье. Они знают, как правильно, и если говорят по-фински, то всегда правильно. Но между собой – в рублях. Привычка. Типа: «Сегодня томаты в „Лидле“ по рупь пятьдесят». Ну сами подумайте, в эту фразу эуро вообще не ложатся. Дичь выйдет.
С той фразы я стал звать его Рупла.
* * *
С Руплой я здесь быстро освоился. Больше мне не нужно было ходить повсюду с родителями за ручку. Все, что нужно было знать для выживания, – знал Рупла. Мне оставалось только его слушаться. В школе я ни за что бы не занял такие нехилые позиции, если бы не он. Нас в школе не прессуют. Вообще. Никто. После одной истории.
Мы тогда только из началки перешли в среднюю. Понятное дело, всех проверяли на вшивость. Были там парни, которые мимо рта не проносили ни одного из младших. Ко всем с предъявами подъезжали.
Дошла очередь и до нас. Мы собирались домой, Рупла вытащил длинный «сникерс». Нас окружили и спросили, не дерзкие ли мы и с какого района. Примерно, если в переводе. Самый крутой из них выхватил у Руплы «сникерс».
– Ты не возражаешь?
И зачавкал ему прямо в ухо.
– Конечно, угощайся, – невозмутимо ответил Рупла. – Ничего, что я на него пукнул?
– Что? – у парня челюсть отвисла.
– Не знал, что ты такое любишь. Я ж пошел отлить, а там «сникерс». В толчке. Я просто вытащил его. Боялся, что будет засор, то-сё. Вот и вытащил.
В могильной тишине раздались смешки.
– Я сам такое не ем. Брезгую. Нес в урну. Но если нашелся любитель… Я могу еще парочку специально для тебя обоссать. Что скажешь?
Вломили нам тогда по-черному. Нас всего двое было, победить мы просто не могли. Но мы победили. К нам больше никто никогда не цеплялся. Никому не хотелось чувствовать у себя во рту вкус мочи. Уж Рупла пошутит так, что ты об этом не забудешь.
А если кто-то из своих пытался обозвать Руплу жиробасом, то тут в дело вступал я. Хотя Рупла мне еще в детстве объяснил, что он всегда будет для других жиробас, а я – дохляк. И с этим ничего не поделать. За это бесполезно драться, потому что это правда. Но мы все равно иногда дрались.
Отец дома читал мне проповеди. Мол, решать проблемы нужно словами, а не кулаками. Хотя сам честно признал, что за своего лучшего друга Пюрю врезал бы. И Пюрю за него врезал бы. Я смотрел на отцовы кулаки и вздыхал от зависти. Однажды спросил у него: