Он вернулся в холл, пустой и безмолвный, посмотрел сквозь стекла входной двери. Меж деревьев и кустов сияло солнце. Может, глотнуть воздуха? Он открыл дверь, вышел, закрыл за собой, рассудив, что, если оставаться неподалеку, Симон увидит его, идя в офис, – разве только решит войти туда через заднюю дверь или еще как-нибудь.

Солнце грело, воздух был прохладен, чуть попахивало каким-то варевом, которое Ронни не мог назвать. Тяжелая роса еще лежала под деревьями, некоторые были голыми, другие – упрямо осенними. Несмотря на это, все зеленело и вместе с молочно-голубым небом напоминало Англию. Он совсем не ощущал себя на Юге, хотя находился примерно на широте Туниса. Одинокая цикада, треща, как приглушенный телефон, пыталась по возможности исправить это впечатление. Ронни, в приятном оцепенении, следил за автомобилями на шоссе. Они были далеко. Он гадал, насколько это имение простирается в противоположную сторону. Будет ли он когда-нибудь, разбогатев, прославившись и остепенившись с годами, стоять здесь однажды как хозяин этой панорамы, наполнив дом старыми расистами, послав сына рыжего дворецкого встретить в аэропорту гостей, проехавших четыре тысячи миль, чтобы посетить сэра Рональда и леди Апплиард? Эта перспектива казалась совершенно невероятной, принимая во внимание…

Он посмотрел на часы. Девять минут девятого. Господи, ринулся в дом, ничего не соображая, и сквозь дверь офиса увидал Симон. Она сидела у конторки спиной к нему и просматривала бумаги. Он поспешил к ней.

– Ты меня видела?

– Хелло, Ронни. – Она улыбнулась, тревожно или безразлично, не поймешь. – Конечно, видела.

– Почему не сказала, чтобы я зашел?

– Я сама вошла только что. И я думала, что ты зайдешь, когда будешь готов. Так и вышло.

Он не нашел подходящих слов. Иного от нее нельзя было ожидать, но сказать об этом он не мог, просто глядел на нее. На Симон были белый глухой свитер, зеленые брюки и зеленая, но другого оттенка лента в волосах, явно не очень там нужная. Симон казалась тонкой, чудесной, хрупкой, и, как всегда, столь необычайной, будто ее окрасили совсем иным способом, чем все окружающее.

– Вот, – она взяла с медного подносика стакан и дала ему, – свежий апельсиновый сок.

– Спасибо. – Пришлось признать, что это тоже характерно для нее. – А ты?

– Я пила. – Голос становился более вялым. – Надеюсь, ты хорошо спал?

– Не слишком плохо. А как ты? Я имею в виду, одна или с Мэнсфилдом?

Лента в ее волосах задрожала, когда она отвернулась.

– Симон, ты помнишь, как в храме на том острове я обещал не уходить, а ты – всегда говорить мне правду? Когда дело серьезное. Ну, вот я здесь. А правда сейчас дьявольски важна.

Она сказала что-то приглушенно и невразумительно.

– Убери руку ото рта, я не слышу.

– Не лгать – это не значит, что я должна говорить все.

– Нет, это значит также и говорить все.

– Это не понравится, – сказала Симон, имея в виду его.

– К черту! Давай, Симон. Ты спишь с Мэнсфилдом?

– Мм.

– Так-то лучше. Но я слыхал, он не может. Это верно?

– У него плохо с этим.

– Но вообще может?

– Немного.

– Не МНОГО?

– Только два раза. Он был ужасен.

Стакан Ронни был скользким снаружи из-за сока. Тут он выскользнул из руки, упал, не разбился, но расплескал содержимое по турецкому ковру. Ронни накануне представлял себе все очень ясно, но сейчас это не помогло. Откровения Симон остро ранили и потрясли его. К тому же его ошеломило, что он так переживает. Он пытался внушить себе, что услышанное само по себе неважно.

– Я говорила, что тебе не понравится, – сказала Симон. И прибавила: – Это было ужасно, как никогда.

Она встала и пересекла комнату.

– О, если ужасно, как никогда, значит, все в порядке. Что ты делаешь?

– Звоню… Генри, пришлите в офис кого-нибудь с тряпкой и ведром… пролили что-то. Прямо сейчас.

– Почему ты говоришь с этим акцентом?

– Они лучше понимают. Я так говорила, пока не пошла в школу в Европе.

– Извините, что пролил, но нельзя подождать? У нас мало времени.

– Нет, будет пятно. Это не займет и минуты.

– Ты хочешь выйти за этого засранца?

– Он не такой плохой. Может быть очень забавным. И он не делал мне предложения.

– Не делал. Но сделает. И наверняка ты обнаружишь, что все уже как-то согласовано позавчера, выбраны дата, место, муж и судьба. Понимаешь, на сей раз она, по-моему, не шутит.

– О чем ты говоришь? – Тон стал чуть-чуть резким.

– О маме. Раньше она, конечно, не думала всерьез. Скажем, о старине Парро, который неглуп, образован и не лишен чувства. Но он явно не годился. А Студент – по-настоящему сильный кандидат для тебя. Стоит только услышать голос.

– Он не может изменить голос. И я не понимаю разговора о кандидатах.

– Если он мог изменить акцент, то мог бы и умерить свой чертов рык. Во всяком случае. Вся ситуация очень проста, но и необычна. Простое всегда необычно. Сядь и слушай внимательно.

Симон села на огненно-красный стул из слоновой кости или ее заменителя, но с непостижимой и неожиданной быстротой постучалась и вошла пожилая негритянка. Она несла требуемое снаряжение.

– Вот здесь, Бетси.

– Да, мисс Мона.

Ронни яростно закурил. Он стоял у конторки. Поглядел на бумаги, с которыми возилась Симон, когда он вошел в комнату, и увидел, что это счета в конвертах, чековые книжки и несколько чеков, заполненных, но без подписи.

– Ты говорил, что я не помогаю маме, можешь убедиться.

Ронни заметил одну деталь. Он взял чек и счет к нему.

– «Титаник Фудс», – прочел он вслух.

– Это супермаркет.

– Тысяча восемьсот восемьдесят пять долларов девятнадцать центов. Куча продуктов, а вы приехали на той неделе.

– Это с прошлого апреля, – нетерпеливо сказала она.

– Да, верно. Давненько. И… чек ровно на тысячу восемьсот. Мало.

– Мы всегда так округляем.

– Как удобно. А если «Титаник Фудс» приплюсует восемьдесят и сколько там долларов в следующий раз?

– Не приплюсуют, если не хотят потерять маму как клиента.

– Понимаю. Но это… – Он уже и так сказал слишком много. – Ну, не мое дело.

– Уу.

Наступило молчание, только шуршала служанка. Она трудилась долго, не из-за дотошности, а из-за медлительности. Ронни вспомнил армейскую службу и понял, почему она так копается. «Делай работу подольше, а то, когда кончишь, дадут другую и, может быть, более противную». Кое-что есть в такой точке зрения.

Он посмотрел на часы. Восемь семнадцать. Черррт! Она ведь будет возиться без конца. Может быть, лучше. Но тут неожиданно Симон сказала негритянке хватит, та что-то ответила и ушла. Ронни попытался вернуть себя и Симон к прежнему настроению.

– Тогда продолжим. Слушай каждое слово. Как ты говоришь, «тебе не понравится», но ты должна все выслушать. Будешь?

Она вздохнула и кивнула.

– С одной стороны, твоя мать никогда бы не выдала тебя замуж, держала при себе и шпыняла тебя – тем более что знает: ты-то хочешь замуж.

Поэтому появляются мужчины, спят с тобой, ее это устраивает: она знает, что ты не получаешь наслаждения. Но иногда ты все-таки кем-то увлекалась, так как, несмотря на все, что сделали с тобой, ты добра и способна любить. Ты еще и красива, и в тебя многие влюблялись. Это опасно, вдруг ты с кем-нибудь сбежишь, и они очень быстро исчезали. Не уходили сами, как ты тогда сказала, их прогоняли.

Но вечно так продолжаться не может. Во-первых, незамужняя двадцатишестилетняя дочь все больше портит репутацию матери. И денег уходит много. И постоянный риск. И, возможно, хочется переменить метод: ле препятствовать замужеству, а выдать тебя за абсолютное дерьмо, то есть за человека не только неприятного, но и шута, орущего, как громкоговоритель, и вдобавок жулика, да еще всем известного как жулик. В постели он не очень хорош, с ее точки зрения – недостаток, но зато все об этом знают, а для тебя добавочное унижение. Баланс опять-таки в ее пользу. И…