ПАРОХОД “САРАТОВ”
В сумерки прошумел за окнами короткий майский дождь. Рябой денщик, пивший в кухне при свете жестяной лампочки чай, посмотрел на часы, стучавшие на стене, встал и неловко, стараясь не скрипеть новыми сапогами, прошел в темный кабинет, подошел к оттоманке:
— Ваше благородие, десятый час...
Он испуганно открыл глаза:
— Что? Десятый? Не может быть...
Оба окна были открыты на улицу, глухую, всю в садах — в окна пахло свежестью весенней сырости и тополями. Он с той остротой обоняния, что бывает после крепкого молодого сна, почувствовал эти запахи и бодро сбросил с оттоманки ноги:
— Зажги огонь и ступай скорей за извозчиком. Найди какого порезвей...
И пошел переодеваться, мыться, облил голову холодной водой, смочил одеколоном и причесал короткие курчавые волосы, еще раз взглянул в зеркало: лицо было свежо, глаза блестели; с часу до шести он завтракал в большой офицерской компании, дома заснул тем мгновенным сном, каким засыпаешь после нескольких часов непрерывного питья, куренья, смеха и болтовни, однако чувствовал себя теперь отлично. Денщик подал в прихожей шашку, фуражку и тонкую летнюю шинель, распахнул дверь на подъезд — он легко вскочил в пролетку и несколько хрипло крикнул:
— Валяй живей! Целковый на водку!
Под густой маслянистой зеленью деревьев мелькал ясный блеск фонарей, запах мокрых тополей был и свеж и прян, лошадь неслась, высекая подковами красные искры. Все было прекрасно: и зелень, и фонари, и предстоящее свидание, и вкус папиросы, которую ухитрился закурить на лету. И все сливалось в одно: в счастливое чувство готовности на все что угодно. Водка, бенедиктин, турецкое кофе? Вздор, просто весна и все отлично...
Дверь отворила маленькая, очень порочная на вид горничная на тонких качающихся каблучках. Быстро скинув шинель и отстегнув шашку, бросив фуражку на подзеркальник и немного взбив волосы, вошел, позванивая шпорами, в небольшую, тесную от излишества будуарной мебели комнату. И тотчас вошла и она, тоже покачиваясь на каблучках туфель без задка, на босу ногу с розовыми пятками, — длинная, волнистая, в узком и пестром, как серая змея, капоте с висящими, разрезанными до плеча рукавами. Длинны были и несколько раскосые глаза ее. В длинной бледной руке дымилась папироса в длинном янтарном мундштуке.
Целуя ее левую руку, он щелкнул каблуками:
— Прости, ради Бога, задержался не по своей вине...
Она посмотрела с высоты своего роста на мокрый глянец его коротких, мелко курчавых волос, на блестящие глаза, почувствовала его винный запах:
— Вина давно известная...
И села на шелковый пуф, взяв левой рукой под локоть правую, высоко держа поднятую папиросу, положив нога на ногу и выше колена раскрыв боковой разрез капота. Он сел напротив на шелковое канапе, вытягивая из кармана брюк портсигар:
— Понимаешь, какая вышла история...
— Понимаю, понимаю...
Он быстро и ловко закурил, помахал горящей спичкой и бросил ее в пепельницу на восточном столике возле пуфа, усаживаясь поудобней и глядя с обычным неумеренным восхищением на ее голое колено в разрезе капота:
— Ну, прекрасно, не хочешь слушать, не надо... Программа нынешнего вечера: хочешь поехать в Купеческий сад? Там нынче какая-то “Японская ночь” — знаешь, эти фонарики, на эстраде гейши, “за красу я получила первый приз...”
Она покачала головой:
— Никаких программ. Я нынче сижу дома.
— Как хочешь. И это не плохо.
Она повела глазами по комнате:
— Милый мой, это наше последнее свидание.
Он весело изумился:
— То есть как это последнее?
— А так.
У него еще веселей заиграли глаза:
— Позволь, позволь, это забавно!
— Я ничуть не забавляюсь.
— Прекрасно. Но все-таки интересно знать, что сей сон значит? Яка така удруг закавыка, как говорит наш вахмистр?
— Как говорят вахмистры, меня мало интересует. И я, по правде сказать, не совсем понимаю, чего ты веселишься.
— Веселюсь, как всегда, когда тебя вижу.
— Это очень мило, но на этот раз не совсем кстати.
— Однако, черт возьми, я все-таки ничего не понимаю! Что случилось?
— Случилось то, о чем я должна была сказать тебе уже давно. Я возвращаюсь к нему. Наш разрыв был ошибкой.
— Мамочки мои! Да ты это серьезно?
— Совершенно серьезно. Я была преступно виновата перед ним. Но он все готов простить, забыть.
— Ка-акое великодушие!
— Не паясничай. Я виделась с ним еще Великим постом...
— То есть тайком от меня и продолжая...
— Что продолжая? Понимаю, но все равно... Я виделась с ним, — и, разумеется, тайком, не желая тебе же причинять страдание, — и тогда же поняла, что никогда не переставала любить его.
Он сощурил глаза, жуя мундштук папиросы:
— То есть его деньги?
— Он не богаче тебя. И что мне ваши деньги! Если б я захотела...
— Прости, так говорят только кокотки.
— А кто ж я, как не кокотка? Разве я на свои, а не на твои деньги живу?
Он пробормотал офицерской скороговоркой:
— При любви деньги не имеют значения.
— Но ведь я люблю его!
— А я, значит, был только временной игрушкой, забавой от скуки и одним из выгодных содержателей?
— Ты отлично знаешь, что далеко не забавой, не игрушкой. Ну да, я содержанка, и все-таки подло напоминать мне об этом.
— Легче на поворотах! Выбирайте хорошо ваши выражения, как говорят французы!
— Вам тоже советую держаться этого правила. Словом...
Он встал, почувствовал новый прилив той готовности на все, с которой мчался на извозчике, прошелся по комнате, собираясь с мыслями, все еще не веря той нелепости, неожиданности, которая вдруг разбила все его радостные надежды на этот вечер, отшвырнул ногой желтоволосую куклу в красном сарафане, валявшуюся на ковре, сел опять на канапе, в упор глядя на нее.
— Я еще раз спрашиваю: это все не шутки?
Она, закрыв глаза, помахала давно потухшей папиросой.
Он задумался, снова закурил и опять зажевал мундштук, раздельно говоря:
— И что же, ты думаешь, что я так вот и отдам ему вот эти твои руки, ноги, что он будет целовать вот это колено, которое еще вчера целовал я?
Она подняла брови:
— Я ведь все-таки не вещь, мой милый, которую можно отдавать или не отдавать. И по какому праву...
