Дело было так. Враги готовили собственный штурм, но не знали, что нашим об этом было известно заранее. Наши приготовились в засаде встречать недоброжелателей. Враги, после вылазки из леса, стали было рассредоточиваться по парам, но успели пройти не более жалких десяти метров, как их начали расстреливать Миша и его компания.

Всё это в ужасающе отличном качестве снял на видео Мишин друг. Первому врагу-штурмовику пули попали в какое-то такое место, из которого полилась кровь, что успела за несколько секунд до его смерти вылиться в маленькую лужицу. Сам этот штурмовик умер как-то странно, – не как обычно умирают солдаты, то есть мгновенно, – а начал биться в конвульсиях, будто с кем-то успел подраться невидимым в эти несколько предсмертных секунд.

Другого его напарника застрелили возле дерева и на съёмке ничего не было запечатлено, кроме одного из подбегающих наших под это дерево. Одного человека из другой пары так же убили возле дерева, зацепив с расстояния, а его напарник, самым позорным образом, принялся было бежать, услышав стрекотню автоматов и увидев смерть друга, но сделав пару-тройку шагов, тоже растянулся на сером грунте и тоже из него потекла кровь. Три других пары закончили совершенно аналогичным образом.

– Такие дела творил, а теперь не могу взять и сказать. – задумался Михаил, проговаривая слова в себе. – Скажу – потеряю друга. Не скажу – предам друга. Что же делать-то?!

Задача у Миши была действительно не из простых. Друг его был тем типом мужиков, которые, пройдя какую-бы то ни было суровую школу жизни, будь то война или тюрьма, или ещё что, решают для себя раз и навсегда, что они на стороне жизни. Они грешники и прекрасно это знают, но хоть и не каются, да только свято чтут понятия о добре и зле, и отличат чёрное от белого без всякого там кого бы ни было светского образования, не читав умных книжек. Таких людей лучше не обвинять во лжи, – ибо известно, не буди лихо, пока оно тихо. Такие люди как взрослые дети, способные и расплакаться, жалея кого-нибудь, и любить не за тело, а за душу.

Думая свою думу, Миша вдруг рассмеялся при всей своей кручине:

– Ведь мелькала же у меня пару раз эта игривая мысль, что вдруг, как в каком-нибудь кино его невеста окажется той девкой! Ведь я же ещё когда познакомился с ним, когда он мне назвал своё село, подумал тогда первый раз; и второй раз подумал уже сегодня, когда ехал сюда. Впрочем зря я говорю – «думал», – я же не думал вовсе, а так только, в виде анекдота усмехался.

Во дела… Неужели такие совпадения возможны? Хотя, с другой стороны, может совпадение всего в том, что она как-то раз гуляла в нашей компании, и не приди я в тот вечер гулять, так может сейчас пил бы сидел, да веселился уж вовсю!

Вот как толстяк познакомился со своей невестой. Тогда он ещё был не совсем толстяк; они сидели с парой его друзей и с ней на скамейке возле одного дома; толстяк приехал в отпуск и по этому случаю немного выпивал и угощал своих друзей; девица же была двоюродной сестрой одного из этих, отдыхающих с толстяком, его друзей.

Толстяк играл на гитаре и пропевал:

Я влюбился в серые глаза-а…

(трень)

Только петь о них никак нельзя-а.

Потому что если я спою-у,

(терерень)

То наверно сразу разлюблю-у.

И всё в таком духе. А под конец песни девица зачем-то взяла и чмокнула певца в щёку, из чего он с удивлением догадался, что она восприняла стихи песни на свой счёт, хотя он и думать не думал о ней во время исполнения. У неё были как раз серые глаза, хотя в юности имели цвет голубой, – теперь же “отчего-то” обесцветились и стали как бы пустыми.

Так “певец” в неё и влюбился настоящей целомудренной любовью. Нужно ещё заметить, что из друзей, да и вообще из местных односельчан никто не был в курсе об её “городском вояже”, то есть о составляющей вояжа. Она и решилась на то, грезя о развратной пропасти всё то первое лето после первого курса, потому что соблазняла её тайна, incognito. Это у них, в селе, стоило кому-то что-то сделать даже не очень значительное, то об этом рано или очень рано узнают, естественно, все. А в том городе , в котором она училась, даже в самом – не факт, что сплетни способны так широко расходиться, а чего уж говорить про такую даль, за восемьдесят километров от него.

И действительно, если бы не этот случай с Мишей, то наверно другого и не представилось бы во всю её жизнь, – ведь прожила же она уже с добрый десяток лет в этой тайне!

Сказать сам себе, сидя теперь в раздумьях, Миша, что, мол, многие женщины ведут “свободный” образ жизни и ничего в этом нет такого по нашим временам, он не мог, так как слишком уж “свободно” жила невеста его друга.

В селе же она себе такого не позволяла; были у ней за всё время до толстяка три ухажёра, но с ними как-то, – с каждым по отдельности, разумеется, – до свадьбы дело не доходило, а заканчивалось недолгим сожительством.

Толстяк про эти “местные” её отношения и сношения был наслышан, но прощал, – он ведь и сам был не евнух, и с женщинами имел опыт схожий в переводе на известное ему количество, не догадываясь, что опыт его меньше её раз в пятьдесят…

Миша находился как бы в горячке, только не физической, а умственной. Он знал, что нужно действовать без промедлений, ибо уже все собираются отправиться в ЗАГС и нужно эту поездку предотвратить. Ему как-то врезался древний афоризм о том, что «гонца с плохими вестями убивают», – он понял смысл этой ненависти в древние лета как нельзя лучше теперь, – такой гонец подобен человеку, доламывающему какую-нибудь дорогую вазу, которая была уже треснута.

Думы его были прерваны, – друг-жених, как и обещал, подошёл к нему сам и с доброй улыбкой взял его за плечо.

– Да не грусти, Михан, всё образуется. – сказал он, подсаживаясь, произнося эту шутку.

«Михан» опять натужно улыбнулся через каменную грусть свою.

– Ты, я смотрю, что-то совсем не в духе сегодня. – заметил толстяк. – Случилось чего по дороге что ли, или со своей поссорился?

– Да, действительно случилось.– ответил Миша. – Но ничего страшного, – так, ложечку дёгтя проглотил от вредного человека.

– Позвал бы его к нам – этого человека. Сказал бы: вместо того, чтоб вредничать, пошли лучше попразднуем. А? Хе-хе.

По этой фразе своего друга Миша понял, что тот в настоящем блаженстве, что он, может быть, и даже наверно, жил этим сегодняшним днём очень уже давно, и что наверно даже на войне ему этот сегодняшний день давал вдохновение.

– Ты с нами в ЗАГС поедешь? – спросил толстяк. А то смотри, это же всего-лишь формальность, – если у тебя настроения нет, то останься, подожди тут до вечерней кутиловки. Многие тут останутся.

Миша заикнулся было – уже слетало с губ слово о том, что не нужно бы и вовсе ехать в Загс, – да только не слетело и он ответил:

– Да что ты, как можно. Не уважаешь ты меня, а? Ха-ха-ха! – вдруг, как актёр, рассмеялся он действительно весёлым смехом.

Друг рассмеялся в ответ и встал.

– Ладно, я в дом. – сказал он. – Через полчасика отправляемся. Ты, кстати, пил уже? У нас тут, если выпимший, то можно за руль, – свадьбу не остановят. Но если не уверен, то скажи, – машину тебе обеспечу.

– Пока нет, но может ещё и выпью. – ответил Миша с интонацией ребёнка.

Толстячок ушёл и Миша снова насупился: что же делать? Миша стал представлять потенциальные последствия. Такой человек мог применить свои умелые к убийству руки хоть на кого, – да только наверно не применит ни к нему, Мише, ни к ней, его невесте, ни даже к самому себе, потому что уж слишком сильный духом. Наверно он станет пить впоследствии беспробудно…

Но сейчас – что сейчас? Он не поверит, он обвинит, что Миша наговаривает; а ещё если и сама блудница наврёт, что мол кристально честная, то тогда пиши пропала. Впрочем, после первого недоумения и самозащиты – защиты своего счастья – он, толстяк, таки поверит и тогда произойдёт страшная драма, от одного представления которой на душе у Миши ставало темно как перед грозой на небе.