Оставшаяся наедине с самой собой хранительница очага прямо сейчас занималась грязным бельем в подвале, пытаясь уместить в барабан стиральной машины все футболки, носки, рубашки и прочий гардероб домочадцев. Это не займет много времени – ее распорядок дня зазубрен мною наизусть: стирка, уборка пыли пипидастром в течение нескольких часов, легкий отдых за просмотром короткой телепрограммы, после которого она вновь отправится в подвал, на этот раз с целью транспортировки постиранного белья из стиральной машины в машину сушильную. Дальше следует приготовление семейного ужина: разделывание куриной туши, чистка овощей, разогрев духового шкафа до нужной температуры, водружение в него противня. Теперь она полностью посвящена себе: аэробика у телевизора, душ, бритье ног и интимной зоны, принятие противозачаточных, отдых на диване за чтением романтической беллетристики. Когда ее ушей коснутся знакомые звуки подъезжающего автомобиля, домохозяйка отправится на встречу близким. Приняв из их рук школьные рюкзаки и кожаный дипломат, она примется за накрытие стола к ужину.
На первый взгляд она ничем не отличалась от соседок по улице, что занимались абсолютно теми же вещами. Иногда я путался, в какой именно из восемнадцати домов я зашел в этот раз, ведь видимые мною картины в чуть измененных декорациях были чересчур схожими меж собой. Но в этой женщине дремало нечто не свойственное здешним местам, я почувствовал это еще при первом визите в ее дом – временами она выбивалась из общей программы: могла нервно отбросить от себя корзину с бельем, или же остановиться на полпути по лестнице, ведущей в коридор со спальными комнатами, смотря в одну точку, пока по ее лицу пробегала еле заметная боль. Не физического характера, нет, скорее ближе к молчаливой скорби. Подобное можно увидеть на физиономии старика на смертном одре, что прожил чересчур счастливую жизнь. Предчувствуя близость конца, он без устали будет уверять окружающих, насколько ему гордо от пройденной им дороги, со всеми допущенными ошибками и достигнутыми успехами. Но в мгновение, когда смерть и вправду подходит к его кровати, глядит холодным взглядом в медленно затухающие глаза своей жертвы из бесконечно пополняющегося списка, смертник осознает – как бы загодя он не готовился к этому происшествию, он все равно не готов терять все нажитое взамен беспросветной неизвестности, за границей которой огромен шанс встретить зияющее ничто. Будь у него силы, он бы попытался скатиться с постели и отползти в сторону дверного проема, стараясь не подпустить к себе неясный силуэт, что с каждой секундой уменьшает расстояние меж ними. Но все тщетно – сумрачной фигуре известно, что более он не сможет скрыться от нее, его дряхлое тело играет ей на руку. Единственное, на что хватает старика перед тем, как его груди коснется явившийся жнец – это та самая молчаливая скорбь, за секунду проходящая вспышкой по его лицу, прежде чем оно придет к виду, вызывающему глубинное отторжение у все еще живых существ.
Зная расписание, я дожидался ее появления в гостевом зале. Она появилась в срок, взяв в руки метелку для пыли и начав ежедневную уборку. Я подошел к ней вплотную, надеясь в очередной раз поймать хозяйку на нарушении местных поведенческих норм. Женщина скрутила губы трубочкой и что-то насвистывала себе под нос, переходя от полки к полке. Я ступал следом. Закончив с гостиной, она переместилась на кухню, затем мы поднялись по лестнице на второй этаж – ни единого сбоя, каждое движение являло собой идеал отточенности, достигнутый за годы бесконечной рутины. Лишь перед входом в супружескую спальню ею, как мне показалось, овладела нервная улыбка, но велика вероятность, что я выдал желаемое за действительное.
Поправив одеяло на постели, матерь семейства протерла комод и стоящие на нем статуэтки, после чего застыла на месте, пристально вглядевшись в свое отражение в зеркале трюмо. Оставив пипидастр на кровати, женщина подошла к туалетному столику и выдвинула его шкаф. Достав из него деревянную коробку, она присела на стул и, словно страшась своего постыдного поступка, положила ладонь на крышку шкатулки, не решаясь открыть ее. Выйдя из непродолжительного оцепенения, она, захватив с собой ларец, вышла из спальни и спустилась на первый этаж. Теперь я пятился спиной, так как хотел видеть ее лицо, ловить мельчайшие подергивания мимических мышц и пробегающие эмоции. Никаких изменений – она все также продолжала насвистывать себе под нос, но я понимал – сегодня произошло нечто, что поделило ее жизнь на до и после.
Разместившись за обеденным столом, женщина открыла шкатулку и высыпала ее содержимое на скатерть: фотографии студенческой поры, различные украшения и пожелтевшие конверты. Положив ящичек на свои ноги, его владелица взяла один из конвертов, достала из него лист и начала быстро пробегать по нему глазами.
«Синичка, я пишу тебе с трепетом, страшась услышать твоего отказа. Ты была права, я ничтожен, я не достоин такой девушки, как ты, я постоянно думаю лишь о себе. Если бы ты меня простила, то…»
Я не успел дочитать написанного – женщина скомкала бумагу и бросила ее на пол, предпочтя ей следующее письмо.
«Синичка, ты не представляешь, как я рад, что тебе выдалась такая возможность и ты получила то, о чем долго мечтала – место в театре имени…»
Та же судьба – сообщение из прошлого отправилось вслед за своим собратом.
«Несмотря на то, что из-за моей командировки нас разделяют сотни километров, я готов кричать от того, что ты ответила «да», синичка. Прямо сейчас…»
«Получил твое письмо, синичка. Ты ведь знаешь, что мои рабочие поездки закончатся ровно тогда, когда я получу повышение, а пока…»
«Ну какой театр, сначала нужно встать на ног…»
«Через год я сменю долж…»
«Беременность – это чудо, выбрось из головы эти чудовищные мысли, я уверен, что ты будешь отличной матерью, равно как…»
«Пару месяцев – и я буду работать в городе, я присмотрел нам дом, он находи…»
На столе остался последний конверт, отличающихся от прочих тем, что на нем присутствовал выведенный ручкой крестик. Вытряхнув из него бумагу в свою ладонь, адресат принялся читать написанное на ней, но на этот раз куда медленнее и вдумчивее, благодаря чему с текстом удалось ознакомиться и мне.
«Дорогая, думаю, это последнее письмо, что я тебе отправлю – сегодня подтвердилось, что я иду на повышение. Четвертого апреля я возвращаюсь, на этот раз с концами. Мы наконец-таки сможем обустроить полноценный быт, дом, судя по фотографиям, прелестный. Что по вопросу театра – дорогая, ты ведь должна понимать, сколько прошло времени. Сейчас ты нужнее в доме, рядом с малышами. Забота – это то, что от тебя требуется в первую очередь, я удивлен, что мне приходится об этом говорить, ведь эта мысль сама собой разумеющаяся. Не все мечты исполняются, но у нас получилось претворить хотя бы часть из них, разве ты так не считаешь?»
В ее руке начался легкий тремор, бумага задрожала и выпала из пальцев, приземлившись на паркет. Крепко схватив себя за запястье, женщина попыталась унять одолевшую ее конечность дрожь, но она становилась все явственнее, постепенно переходя на весь стан. Ее лицо стало хмуро и трудночитаемо – будто бы кто-то выключил над ней лампу, от чего резкие черты потеряли свою былую выразительность. Прикрыв веки, она замерла.
Я рассчитывал на слезы. Их не следовало. Вместо плача она тяжело сглатывала слюну, не шевеля ни единым членом. Что происходило в ее голове этот момент? Что она чувствовала? Ответы на эти вопросы наверняка ускользнут от меня, их недоступность для моего понимания успела стать обыденностью.
Я обошел стол кругом, рассматривая лежащие на нем драгоценности. Серьги с янтарем и александритами, ожерелья с рубинами и сапфирами и масса других безвкусных безделушек. Мой взгляд зацепился за единственный предмет коллекции, выделяющийся на фоне дутой роскоши своей скромной красотой – миниатюрная брошь из бисера в форме синички.
