Однако архаичные культуры марийцев, мордвы, коми–зырян, хантов и манси, которые вынуждены ежедневно выживать в условиях суровой природной среды, – это отнюдь не наличие проспектов, бульваров, театров, музеев и литературных салонов. Дикость, грязь, грубость нравов, примитивизм во всем, невежество в европейском понимании – вот, по Рабо, главные маркеры того мира, в котором он побывал летом и осенью 1890 г. Причины такого состояния изученных им территорий французский ученый объясняет в характерном для многих гуманистов его времени чисто руссоистском духе: «Всякий раз, рассуждая о колониальной политике, мы твердим о долге высших рас нести свет цивилизации примитивным народам, но это всего лишь пустая болтовня, ибо в результате общения с нами дикари перенимают все наши пороки и не приобретают ни одного из наших достоинств». Естественно, Рабо не мог свести содержание своих записок к рассказам о том, что могло вызвать только отвращение у читающей публики и поставило бы вопрос о целесообразности такой поездки вообще. Поэтому для снятия потенциально негативного восприятия того или иного культурного явления автор часто прибегает к юмору, и в этом он был не одинок – «анекдотами полны в обязательном порядке все травелоги иностранцев (быть в варварской России и не увидеть ничего замечательно смешного просто невозможно)»20.
Одним из важнейших элементов повествования в настоящей книге является Путь – основной инструмент познания автором пространства не только вширь, но и вглубь. «В мифологеме пути, – отмечал академик В. Н. Топоров, – акцент ставится на его негомогенности, на том, что он строится по линии все возрастающих трудностей и опасностей, угрожающих мифологическому герою–путнику и даже его жизни»21. Наиболее удобным видом транспорта для передвижения по Северному Уралу была тогда лодка. Как известно, в космологических описаниях она аналогична шаманскому бубну – инструменту, с помощью которого те, кому это положено, могут перемещаться через миры. У многих народов древности, начиная с египтян, существовало поверье о том, что путь в загробный мир преграждает подземная река или море и что души умерших переправляются туда на корабле или лодке. Особенно наглядно это поверье отразилось в похоронном обряде древних кельтов, славян и викингов. Поэтому лодки, которые использовала экспедиция Рабо, в какой–то мере являлись медиаторами между миром живых и миром мертвых, между европейской цивилизацией и первобытными культурами Севера22, являли собой одновременно центр мира23 и его пограничный знак, воздвигнутый на рубеже иных миров24.
«Движение по быстрой реке, зажатой с обеих сторон высокими скалистыми берегами, обостряет ощущение вертикали, направленной вниз – к подземным глубинам»25. Река, задавая структуру местного пространства, в какой–то мере приобретает у Рабо характеристики Мирового древа26. С мифопоэтической точки зрения продвижение французского ученого к своей цели происходит не только по горизонтали, но и по вертикали и изоморфно путешествию шамана по мирам Вселенной, поскольку, как и в шаманских мифологиях, является перемещением из Верхнего мира (в данном случае – из цивилизованного, окультуренного западноевропейского пространства) в нижние слои мироздания27, туда, где находятся бореальные культуры.
Травелог – «это всегда личный сюжет, диалог авторского “я” или героя с местом, с городом, со своим прошлым, со своим настоящим, со своей историей, культурой. Это не только хронология поездки, но и рефлексия и переживания увиденного»28. Не зря один современный историк охарактеризовал путешествие как экзистенциальный излом – «переступив порог, человек выпадает из своей привычной колеи, оказывается один на один с огромным неведомым миром»29. Именно с этим и столкнулся в ходе своего путешествия французский исследователь. В процессе его реального перемещения происходило нарастание энтропии в виде сокращения территории Цивилизации (в первую очередь, в качестве привычной для Рабо культуры и численности населения) и расширения пространства Хаоса, характеризующегося примитивизацией социумов, лесами и болотами (в мифопоэтических описаниях эти объекты находятся на пути в иное царство30, поэтому у автора они совершенно безжизненны, безлюдны, безвременны, мрачны и загадочны).
Почти на всем протяжении маршрута Рабо подстерегали опасности как природного, так и социального характера. С каждым проведенным в экспедиции днем французский «шаман» все глубже погружался «в царство все возрастающей неопределенности, негарантированности, опасности… незапланированных препятствий, импровизированных угроз, неожиданностей разного рода»31, в Нижний мир, от страницы к странице в его тексте нарастает ощущение затаившейся где–то рядом смерти (ср.: «На вершине этого перевала была большая торфяная топь, напоминавшая набухшую от воды губку, в которой вязли наши лошади. Земля вокруг была безжизненной, из нее, словно скелеты, торчали мертвые березы с застывшими белесыми ветвями. Всюду на этом кладбище природы ощущалось дыхание смерти», «от мрачного пейзажа веяло смертью»). Вертикальный путь проделывает шаман, а горизонтальный – герой32. Француз сочетал в себе их обоих.
Фактически текст Рабо напоминает сказку, поскольку в его повествовании «изображается возрастание энтропии и ужаса по мере развертывания пути: дом → двор → поле → лес, болото, теснина → яма, дыра, колодец, пещера → иное царство». Конец странствий Рабо по Уралу расположен в «чужой периферии»33, откуда путешественник, достигнув целей своего многодневного вояжа, быстро эвакуируется («утром 12 сентября я добрался до Перми и сразу же отбыл в Петербург, 27–го был уже в Або, что на западной границе Финляндии…») в привычную ему атмосферу (в прямом и переносном смысле) цивилизованного мира: «И вот я уже плыву по Балтийскому морю, жадно вдыхая его терпкий, свежий воздух, которого мне так не хватало в эти месяцы! В Сибири он казался мне спертым и нездоровым словно побывавшим в тысячах легких. Прохладный морской бриз вернул мне силы…».
В тексте Рабо, как и у многих других европейских путешественников34, странствующих по чужим землям, обращает на себя внимание тщательная фиксация не только географических точек маршрута, но и точное, вплоть до четверти часа, обозначение нахождения в той или иной точке пространства35. Разумеется, это было не случайно. В России даже в «цивилизованной» ее части время у большинства населения в основном измерялось посредством природных циклов36, а то, которое использовалось северными аборигенами, было для западноевропейца либо непригодно37, либо вообще не существовало38, однако демонстрировало связь с пространством гораздо глубже и прочнее, чем в европейской культуре39. Огромные расстояния (но только не для России: «300 км – для русских это вообще пустяк», – замечает француз), отсутствие точных карт местности40 и, главное, европейской хронологической системы таили в себе опасность почти полного растворения европейца в чужом для него мире, несли угрозу «одичания», что отчасти и произошло: через некоторое время Рабо под влиянием окружающей среды подвергся архаизации, его европейскость ужалась, и он отчасти перенял местные привычки: «Мы… постепенно научились есть пальцами, перестали умываться и быстро одичали, отчасти превратившись в черемисов. Оказалось, что культура – это всего лишь тонкий и недолговечный поверхностный слой, который при определенных обстоятельствах легко смывается».
