Специфически женское изящество (а это и есть специфически человеческое изящество: «изящный мужчина» – ирония) находит свое особенное выражение в каждом из решающих возрастов женщины: в девочке-ребенке, в девочке-подростке, в девушке, в женщине – любимой и любящей, в женщине-матери. Короче говоря, это чисто женское изящество представляется органичным в женщине, присуще ей едва ли не с рождения (даже в колыбели девочку оно отличает сравнительно с мальчиком), хотя и раскрывается это изящество женщины вместе с ее ростом – и физическим и духовным. Коротко говоря, изящество как таковое вполне неразрывно со всем существом женщины – именно как женщины. Дело не меняется от того, что красивых женщин мы встречаем не так уже часто, как раз напротив – очень даже редко. Вопрос ставится по сущности, и иначе как по сущности его и ставить нельзя: если существует красота в мире человека, то это красота женщины. При этом речь идет, понятно, о настоящей, живой, полнокровной красоте – красоте телесной, душевной и духовной в одно и то же время. Такую чисто женскую красоту мы и именуем изяществом. Для мужчины достаточно не быть уродом – в физическом плане, разумеется, а не нравственном, для женщины же одна нравственная красота не исчерпывает и не может исчерпать понятия женской красоты.

Решительно каждый возраст женщины сообщает ее изяществу свой особый колорит. Уже по одной походке мы узнаем девочку. Вся ее фигурка, как и черты лица, как и косы, ее украшающие, буквально дышат грациозностью, немыслимой у мальчика, и выдает ее чисто женское стремление нравиться. Нет девочки (и не может быть – в этом вся суть!), которая не мечтала бы быть красивой, которая не считала бы себя красивой, точнее, не искала бы в себе быть красивой (ревниво не подмечала бы в себе эти черты, даже малейшие черточки красоты и не выставляла их к своей выгоде), – до того понятие о женщине в любом возрасте связывается с понятием о красоте. И девочка, как и женщина, точнее – как женщина всячески стремится украсить себя, чтобы выглядеть еще более красивой, она, кстати, очень хорошо знает, чтó к ней идет из одежды или украшений и какого цвета и что способно оттенить еще больше ее красоту. И для девочки – как для женщины – также естественно простаивать часами (это, конечно, гипербола, притом избитая, но уже самоё ее появление знаменательно!) у зеркала, как это показалось бы странным и непростительным для мальчиков – до определенного возраста, разумеется, – пока у них не является потребность нравиться девочкам. Недаром Венера часто изображается с зеркалом: «Венера с зеркалом» (или «Венера перед зеркалом») так же естественно звучит, как обидно прозвучало бы: «Аполлон с зеркалом». Правда, древнегреческая мифология сохранила нам сюжет о том, как юноша любовался на собственное изображение, если не в зеркале, то в чистых водах ручья, в которых, как в зеркале, он отражался «весь, во всей своей красе». Правда, сюжет этот весьма и весьма печален, ибо юноша был жестоко наказан Афродитой за то, что не любил ни одной женщины, влюбивши его в самого себя. Он умер от мук неутоленной любви и «на том месте, где склонилась на траву голова Нарцисса (так звали юношу) вырос белый душистый цветок – цветок смерти; нарцисс зовут его» (Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. М.: 1955. С. 55–56). Однако в дальнейшем образ «Самовлюбленного Нарцисса» приобрел иронический характер и прилагается к мужчине, любующемуся на собственную красоту, тогда как женщине любоваться на себя в зеркале никогда и никем не «запрещалось», ибо это казалось сообразным с самой природой естества.

Одну такую «Венеру с зеркалом» я позволил себе воспроизвести здесь. Откровенно признаюсь, что из всех Венер, изображавшихся доселе перед зеркалом, эта кажется мне самой привлекательной, она, во всяком случае, самая оригинальная из всех мне известных и принадлежит кисти Веласкеса. И в самом деле, обычно Венера изображалась сидящей перед зеркалом и, хотя бы вполоборота, обращенной к нам лицом. В этой же известной картине она изображена лежащей и со спины. Ее лицо мы видим лишь отраженным в зеркале, она как бы любуется на это свое изображение в зеркале, которое услужливо держит перед ней в свою очередь любующийся на нее Амур. Удивительно юное, гибкое и стройное обнаженное женское тело, как и выражение лица женщины, так и излучают тепло и жизнерадостность, отличаются необыкновенным и нежным изяществом (илл. 22).

Для иллюстрации нашей мысли воспроизведем еще одно обнаженное женское тело, принадлежащее кисти Тициана, – в картине «Пастух и нимфа». Нимфа Тициана, как и Венера Веласкеса обращенная к нам спиной, не представляется нам столь же изящной: она больше вызывает вожделение, нежели доставляет удовлетворение эстетическое (илл. 23). И это именно, как мне думается, и хотел подчеркнуть художник, стремясь придать простоватому буколическому содержанию – в противоположность традиционной идеализации – нарочито, я бы даже сказал, грубо реалистическую окраску, а вместе и интерпретацию. И все же сказочность мотива явственно ощущается и в этом произведении, в особенности если его сопоставить с «Натурщицей» А. А. Дейнеки. Здесь перед нами уже вполне реалистическая трактовка образа обнаженной женщины со спины, уже без какой бы то ни было идеализации (илл. 24).

Неподражаемым изяществом отличается другое полотно Тициана «Венера перед зеркалом», несмотря на то, что богиня предстает перед нами, в отличие от Венеры Веласкеса, непривычно и, конечно, намеренно полной, как бы демонстрируя роскошь своих форм. В особенности приковывает к себе ее удивительно нежное лицо, это незабываемое, исполненное одухотворенности и чисто женской мягкости лицо (илл. 25). Любопытная деталь: смотрясь в зеркало сбоку, женщина стыдливо и инстинктивно прикрывает обращенную к нему левую грудь, оставляя открытой правую, в зеркале не отраженную и поэтому ею не видимую.

Зеркало – это второе «я» женщины (если так еще никто не выразился, то скажу прямо, что эта вырвавшаяся у меня фраза очень удачна!). Женщина изящна, но в ней, во-первых, неистребима потребность постоянно удостоверяться в этом, и, во-вторых, такая же потребность становиться еще более красивой. Даже угловатость девочки-подростка отличается от той же угловатости подростка-мальчика, – отличается своеобразной и почти непередаваемой прелестью: она знает, что ей вот- вот предстоит стать девушкой и соответственно ведет себя. Я не говорю уже о трогательной красоте, связанной с едва уловимым переходом от девочки к девушке, когда она, еще не переставая быть девочкой, уже в чем-то и девушка. И это одинаково сказывается как в ее внешности, так и в поведении. Любопытство, вообще свойственное женщине, в этом возрасте сказывается весьма и весьма по особенному: она всё вопрошает себя, а нередко, если отличается непосредственностью, обращается с этим же вопросом к взрослым, которым доверяет: «Скажите, я еще девочка или уже девушка?» Вроде того, имею ли я уже право влюбиться? И влюблять в себя? Особенной же поэтичностью, понятно, отличается целомудренная изящность девушки. Именно ее воспел в своем известном стихотворении наш соотечественник и современник Сергей Александрович Есенин. Его лирика принадлежит, можно думать, к лучшему созданному во всей мировой поэзии. Недаром А. М. Горький писал о нем, что он – орган, специально созданный для поэзии. Но из всех его стихотворений, воспевающих девическую красоту, это мне представляется наиболее лиричным (1915–1916 гг.)