– Не гони, Биджо. Если сомневаешься или чувствуешь, что не твое – не лезь, иначе здоровье оставишь. Правильный мужик в зоне полезнее ссученого блатного, запомни это, но решать все равно тебе!

– Ну ладно, достаточно. – старлей приподнял концом дубины подбородок осужденного. – Понял теперь куда попал? Так-то! А то привыкли на тюрьме в блатных играть! Подымай свою жопу и иди писать заявление в СДП. Бегом! Алдабергенов, принимай. – обратился режимник к казаху.

Кумаринов обтер об себя руки и суетливо заторопился к прапору Шлемке. Безопасник меж тем медленно подошел к «стакану» и, не торопясь, осмотрел всех по очереди, злые маленькие глаза безошибочно остановились на мне.

– Фамилия!

– Кубарев.

– Кто по жизни?

– Пацан я.

Мент резко обернулся к капитану.

– Боря, вот этот следующий! – и мне почти криком. – Выйти из клетки!

Где-то на заднем фоне Шлемка диктовал Комару текст заявления – «На имя начальника колонии… Прошу принять меня ………»

Я вышел и встал лицом к безопаснику. Капитан выудил мое дело из общей кипы и стал читать.

– Кубарев Александр статья 148 часть 3. Срок три года.

Старлей приблизил свое бульдожье лицо к моему.

– Блатной значит! Или наблатыканый? Режим приехал расшатывать. Че, здоровья дохрена? Сейчас исправим. Быстро мне доклад по форме.

– Кубарев Александр……– начал я.

– Громче! Не слышу! – заорал режимник.

– Кубарев Александр. – чуть громче зашевелил я губами.

– Еще громче, осужденный! Ты у меня сейчас так петь будешь, чтоб вся зона слышала!

– А ты его на растяжку поставь. – услужливо посоветовал со своего места Алдабергенов.

Остальные «Блюстители» смотрели на меня с неприкрытой ненавистью. В эту минуту подумалось – откуда в них эта врожденная злоба ко мне и таким как я? Несколько часов назад я никого из них не знал, ни капитана Борю, ни старлея, ни казаха–Шлемку. Так откуда?! И за что? За то, что я не такой как они? Откуда эта звериная жестокость, эти налитые кровью глаза, это нескрываемое удовольствие от унижения других, более слабых, не способных сейчас дать достойный отпор. Куда делся человеческий облик? Ведь у вас, наверное, дети, семьи есть… Вы после работы отмываете свои руки от зековской крови и идете к своим женам, матерям, дочерям? Даже я, преступник в глазах общества, не смог бы так. Так кто же тогда вы?

– Ну, с чего начнем процесс перевоспитания? – старлей хлопал дубиной по своей ладони, обходя вокруг. – С ведра? Осужденный Кубарев!

– Я.

– Взять тряпку в руки!

– Да пошел ты. – Я знал, чем все это закончится. Так к чему тянуть резину. Пусть уж быстрее начинают.

– Выполнять! – удар дубины обрушился на мою спину. Я согнулся от боли, но через секунду выпрямился. Мои глаза встретились с глазами режимника.

– Глаза в пол! – рявкнул он, но я не отвел взгляда.

– Борзый, ссука!? Ну ничего, у меня и не такие ломались! – Литвинов, – обратился старлей к одному из наблюдавших безопасников. – Дай-ка наручники.

Меня развернули спиной и сковали руки. Наручники с металлическим скрипом стянули так сильно, что кисти сразу начали неметь. Подоспевший Алдабергенов ударом дубины по ногам сбил меня на пол. Потом были еще удары. Много. Сознание стало мутиться. Краем глаза успел выхватить стоявших в стакане зеков – их испуганные напряженные лица. Меня подняли и поставили на ноги.

– Ну что, не передумал в блоть играть? – голос старлея казался немного приглушенным, видимо один или несколько ударов, нанесенных по моей голове, привели-таки к сотрясению. – Возьмешь тряпку? Или продолжить?

– Возьму, – разбитыми губами с трудом промямлил я, и, не дав удивлению задержаться на ментовских лицах, добавил, – Если покажешь в каком законе написано, что ты имеешь право издеваться над осужденными.

Старлей поднял рукой мой подбородок и впился взглядом в мои глаза

– Давно я таких не видел! Ну что ж, ты сам это выбрал.

Снова начали бить с удвоенной силой, голова моталась из стороны в сторону, я кричал от боли. Втроем поставив меня на колени, с закованными за спиной руками перед ведром, наполненным уже грязной водой, капитан кричал в ухо.

– Последний раз спрашиваю, возьмешь тряпку!?

– Да пошел ты!

Через секунду моя голова погрузилась в грязную муть ведра. Я успел глотнуть воздуха перед погружением, но его все равно не хватило надолго. Режимники знали свое дело. Когда уже казалось, что сейчас захлебнусь, меня выдернули из ведра и дали немного отдышаться.

– Передумал? – удар кованым ботинком в грудь откинул меня к стене. Двое безопасников тут же подволокли мое непослушное тело обратно к ведру, и экзекуция продолжилась.

После пятого или шестого захода я уже не понимал, где нахожусь и что от меня хотят. Рвота вперемежку с кровью и грязной водой из ведра текла с моего рта на пол. Голова невыносимо болела, и казалось, что вместо глаз у меня два пузыря, которые вот-вот лопнут.

Наконец, блюстители утомились. Они поставили меня на ноги, но ноги уже не держали, так и бросили валяться на полу.

– Подожди, пусть немного одыбается. – сквозь туман слышал я разговор режимников, – Давай пока следующего. – и отрубился.

7.

Кто-то бил меня по щекам. Сознание с трудом возвращалось, и вместе с настойчивым запахом нашатыря прояснялось зрение. Вот уже вырисовался чей-то крупный нос с напяленными на него очками, рыжие усы и тощая шея, торчавшая из белого халата.

– Врач. – догадался я. – Лепила. Здорово походу меня отделали.

– Ну вот! Живой! – медик удовлетворенно потер руки и стал собирать разбросанные второпях медикаменты обратно в чемоданчик. Сразу же после этого возникла любопытная плоская морда Шлемки, только верх ногами.

– Живой, что с ним станется!

Я слабо повертел головой, пытаясь понять, где нахожусь. Мы были в помещении карантина, и я лежал на своем месте. Вокруг застыли обеспокоенно-сочувствующие лица зеков. Казах-прапор выпрямился и рявкнул на сидельцев.

– Чего собрались!? А ну-ка разошлись по шконкам! – арестанты нехотя выполнили команду. – А ты, – Серик с ненавистью и каким-то сожалением смотрел на меня, – Не расслабляйся, с тобой еще не закончили. Завтра Журавель на сутках, вот тогда точно ни один врач не откачает. Лепила попытался что-то возразить, мол рано ему вставать, но прапор быстро и грубо вытолкнул его в дверь. На пороге еще раз оглянулся, погрозил мне пальцем и вышел вслед за медиком.

Меня тут же облепили зеки. Кто-то совал кружку со свежезаваренным чаем, кто-то сигареты, а кто-то просто подошел посочувствовать. Равнодушных не было, все пытались помочь, облегчить, подбодрить человека, осмелившегося бросить вызов репрессивной машине, и страдавшего за свои убеждения. А может просто каждый видел во мне себя. Себя, не струсившего, не сломавшегося, с истерзанным телом, но так и не уронившем своего человеческого достоинства, ни в глазах зеков, ни в глазах мусоров. Каждый видел во мне себя, почти такого же, только чуть-чуть смелее, чем они. Такого, каким и должен быть человек.

Я подтянулся, уцепившись за верхний ярус, и с трудом сел на шконке, голова немного кружилась. Запустили кругаль с чифиром по кругу, сделав несколько глотков, мне показалось, что кого-то не хватает. Внимательно оглядев компанию, я понял кого именно. Подельника Кости Китайца.

– Братва, а где Демид?

– Демид в изоляторе. – за всех ответил Утюг. – Комар, расскажи еще раз для Сани, – обратился он к зеку. – Мы, брат, тоже не сразу поверили. Кроме вас с Демидом отказников-то и не нашлось. Я стар уже здоровьем разбрасываться, да и силы уже не те. Остальные тоже как-то… А вообще, жесткая приемка конечно, давно не видел, чтобы так этапы ломали. Лютуют мусора. Не боятся.

– Как Демид! – не удержался я. – Он же завхоз!

– То-то и… Рассказывай, Комар, видишь человек интересуется.

– Ну в общем так. – начал Кумаринов, – Как ты отрубился, менты от тебя отвязались, только этот казах толстый, ссука, подходил изредка и пинал, очухался али нет. Остальных вызвали, но никто больше в отказ пойти не решился, после такой-то обработки. Все тряслись, стояли. А грузину как вдоль седла дали, так он готов был всю дежурку перемыть. – арестанты весело загоготали, а Горгадзе встрепенулся.