– Вопрос с вашим профессором решен положительно. Будет лежать рядом с достойными людьми в тихом месте, недалеко. Но это внеплановое индивидуальное захоронение. У нас трудно с рабочими-копачами. Много похорон – осень. Нужно помочь. Подойдите к бригадиру, он в курсе проблемы, – директор закончил официальную часть разговора, и уже полушутя добавил, – Только не перепутайте его фамилию. Он очень обидчив. Его зовут Гузий.

– Александр Николаевич? – опередив всех, попытался было уточнить.

– Нет, Юрий Степанович. Но по имени отчеству его тут никто не знает. Запомните, пожалуйста, – Гузий.

«Духовенство» дружно отозвалось, «гаркнув»: «Этого не забудем никогда!»

Мы с веселыми лицами, не соответствующими ни месту, ни действию, пошли на розыск Гузия, спрашивая о нем каждого встречного-поперечного.

Скоро он нашелся. «Кладбищенский Гузий» находился на одной из темных аллей и наставлял группу рабочих с лопатами – «копачей», как можно было догадаться. Это был кудрявый светловолосый мужчина лет сорока, – приземистый, длиннорукий с физиономией совсем непохожей на нашего Александра Николаевича.

«Не наш Гузий» давал задание копачам, жестами раскрашивая свою сбивчивую примитивную речь. Словно дирижер симфонического оркестра, он размахивал не по росту длинными руками, повторяя все время слово «понятно». Но скучающие физиономии копачей в ответ не выражали ничего, кроме похмельного утомления. Наконец, они ушли выполнять поручение начальника, и он обратил внимание на нас.

Я как главный подошел и вежливо представился. Затем коротко изложил суть дела, дескать, душа нашего профессора Соколова сейчас возносится в Небо, а вот тело ждет завтрашней встречи с землей городского кладбища. Мы же направлены администрацией консерватории к Вам, дабы оказать посильную помощь в подготовке могилы к завтрашнему торжественному захоронению.

Нужно признать, что моя речь была выслушана с интересом. Гузий проникся уважением. И в ответ стал говорить вежливо, медленно, с должной артикуляцией и без излишней жестикуляции:

– Хорошо, что пришли, ребята, а то ведь людей не хватает. А вот инструмент имеется в достаточном количестве, – понятно?

Ребята подтвердили, что понятно, и выразили готовность приступить к земляным работам. Гузий повел нас в сарайчик, где хранился инвентарь.

Инструменты выдавали «под роспись». Тут случился первый казус из тех, которых я боялся, зная скандальный нрав духовиков.

Совершенно неожиданно один из нас шестерых вдруг взъерепенился и наотрез отказался брать лопату. Звали его Вася Теркин. Что-то из этих двух имен было у него наследственным, а что-то приобретенным, но соединение их произошло так давно, что уже никто не помнил, что именно было наследственным. Он был белобрыс, худощав, учился на «духовом отделении», но по специальности был «ударник» – бил в барабаны.

Вася Теркин стал в позу обиженного вознаграждением солиста филармонии и, обращаясь к «не нашему Гузию», произнес гневную речь:

– Я учусь на пятом курсе консерватории и мне нужно готовить программу к государственному экзамену. А ваши лопаты могут повредить мой аппарат, – Вася выставил перед собой распахнутые кисти рук, демонстрируя тот самый аппарат, который он должен был беречь для игры на барабане. Перенесенный в детстве фурункулез яркой краснотой обнаружил себя на его щеках.

– Государство, не для того деньги платит за мою учебу, чтобы я аппарат на кладбище портил земляными работами! – закончил Вася на фортиссимо[7].

Только тут я заметил, что он был одет лучше всех остальных. «Надо же, всех обдурил дятел худосочный!» – с досадой подумал, но было уже поздно.

Ребятам его речь в целом понравилась, но как юмористическая. «Духовенство», нарушив кладбищенскую тишину, громко «заржало», не сочувствуя Васиному горю. А вот Гузий опять потерял дар членораздельной речи. Он, соревнуясь с Теркиным в покраснении лица, замахал руками и стал объяснять свое понимание проблемы.

Эмоции явно вредили – начальник копачей «захлебывался» от гнева. Впрочем, можно было расслышать, кроме традиционного «понятно», слова, обозначающие половые органы и их действия. Причем действия названных органов он направлял и в сторону Васиной родни, и в сторону программы государственного экзамена. Самого Василия Теркина он посылал в направлении, соответствующем возникшей эротической ситуации.

Вняв директиве местного начальства, Вася, резко прекратил разговор и, не скрывая обиду, пошел к выходу с кладбища… Нас осталось пятеро.

Вооружившись лопатами и киркой, группа двинулась к месту предполагаемого захоронения. Начальник копачей уверенно довел нас до цели. Место оказалось действительно хорошим – под старым деревом, в отдалении от могильных оградок.

Взяв у меня лопату, «не наш Гузий» наметил очертание будущей ямы.

Стали копать, поочередно меняя друг друга. Ребята-духовики были опытными – армия не прошла даром. Гузий их одобрил, а моя работа ему явно не понравилась:

– Так лопату старухи держат, когда огород копают, – понятно? Надо стоять прямо, массой давить, – понятно? И жопу не отставляй, не оставляй жопу, говорю, не баба ведь, – понятно?!

– Спасибо, – отвечаю, – сегодня я много нового почерпнул для себя.

Мои слова опять вернули Гузия в хорошее состояние духа:

– Копайте, ребята, яму поглубже, – он оценивающе измерил меня взглядом и заключил, – чтобы глубина была его роста. Если наткнетесь вдруг на гроб или кости увидите – не трогайте, меня дождитесь. Я скоро приду, – понятно? – Пожелав нам успеха, Гузий удалился.

Духовики работали лихо. Я, памятуя о возможной встрече с гробом или костями, копал осторожно, погружая лопату в землю лишь «на полштыка».

Вскоре яма была подготовлена. Ребята, вспомнив рекомендацию Гузия, «случайно» подтолкнули меня в яму и проверили глубину подготовленной могилы.

– Порядок, тебя не видно, – подвел итог трубач-Толик, похохатывая.

Я попытался выбраться, но не смог. Ребята помогли. Тут подошел Гузий и высоко оценил результаты нашего труда. Самого крепкого из нас трубача-Толика отвел в сторону и предложил, в случае денежных затруднений, подработку в его бригаде копачей. Толик заинтересовано поблагодарил. Затем Гузий попрощался, пожав руку каждому. Мне как старшему дал установку на завтрашний день:

– Обойдемся без вас. Закапывать придут ребята-профессионалы, – понятно? Но им нужно принести две бутылки водки и восемь пирожков: четыре с ливером на закусь, и четыре сладких поминальных. Так принято, – понятно?

Мы сдали инвентарь. Ребята поехали по своим делам, а я – на отчет к «нашему Гузию», к Александру Николаевичу.

А консерватории, как обычно, «стояла суета».

Справляюсь в диспетчерской: «Где Гузий?». Говорят: «Сидит в профкоме и занимается организацией похорон». Поднимаюсь и, предварительно постучав, вхожу в небольшой кабинет профсоюзной организации.

Заместитель флейтиста восседает за столом и что-то пишет. Увидев меня, поднимает глаза над очками, узнает: «Присаживайтесь, – говорит, – Отчитайтесь».

Подмечаю про себя: «А «наш-то Гузий», в отличие от кладбищенского, немногословен, но столь же деловит».

Стараясь, «соответствовать уровню» собеседника, докладываю, благоразумно упуская самые интересные подробности, утаив, в том числе, «историю Теркина». Завершив повествование, вспоминаю про водку и пирожки: «Что будем делать?».

Александр Николаевич слушал меня доброжелательно, как студента, толково отвечающего на экзамене.

– Я рад, что мы в Вас не ошиблись, доверив столь ответственное дело, – начал он, улыбаясь, – что касается угощения сотрудникам кладбища, то практическую часть решения этого вопроса поручаю Вам. Вижу, что Вам удалось наладить доверительные отношения с коллективом. Сделайте все, о чем Вас просили. А с деньгами мы вопрос решим, ибо профсоюз выделил средства.

«Наш Гузий» встал, открыл сейф, достал какие-то бумаги и профсоюзные деньги, которые хранились почему-то в целлофановом пакетике: бумажки и мелочь. Александр Николаевич, укоризненно покачивая головой, аккуратно сложил в стопочку бумажные деньги (их оказалось немного), затем в тетрадочке – «в столбик» – подсчитал предполагаемые расходы и выдал мне под роспись восемь рублей: зелененькие пятерку и троячок.