Лёнька удивлённо моргает, не знает, что сказать, и Андрей Иванович мысленно укоряет себя за колкость. Сколько раз обещал себе не задевать «младшенького». Разница в возрасте у них небольшая, у всех троих. Но как-то так повелось, что Лёнька – «младшенький», которого надо опекать. Собственно, он и Марата опекал, как мог. Особенно раньше, в советские времена. Это теперь они все трое легенды, Народные, обеспеченные. Что не мешает Лёньке жрать всё, что не приколочено.
– Марика не забыл поздравить? – ровным тоном интересуется Кигель, пристраивая кофр с костюмом на вешалку и начиная переодеваться. – Я к нему вечером заеду. Он не отмечает, но надо его как-то поддержать. Совсем он расклеился. Может, со мной?
Лёнька колеблется минуту, видимо соображая, какие у него планы.
– Девки твои подождут один вечер, – хмыкает Кигель. – Ну или с собой возьми для компании.
– Какие девки? – оскорбляется Волк. – Вечером мне к одному уважаемому человеку надо заехать, тоже день рождения, но там буквально пару песен спеть, отметиться, и я свободен.
– Ну вот и отлично. Вместе посидим, выпьем. Тебе на сцену не пора? Штаны надеть не забудь только.
Андрей Иванович с олимпийским спокойствием наблюдает, как уважаемый Леонид Витальевич, такая же легенда, между прочим, как и он, спешно надевает брюки, дожёвывая бутерброд, поправляет бабочку, впихивается в пиджак и вылетает из гримёрки. Да уж… Лёнька всегда был со странностями. Ну и как такого не опекать? Особенно трогательной казалась его привычка постоянно жевать. Родом из голодного детства, между прочим. И не менее голодной юности. И тут Андрей его отлично понимал. Его собственная юность тоже была не особо сытой.
***
Андрей поступил с первого раза. Во что потом, когда пришло время давать интервью и делиться воспоминаниями о молодости в гримёрках, никто не верил. Без блата, без гениальности Марика или абсолютного слуха Лёньки? Без начального музыкального образования, не считая хора? Просто захотел и поступил, подав документы в последний день? Позже Андрей и сам не понимал, как у него получилось. Наверное, очень хотел. А когда он чего-то хочет, препятствиям лучше уйти с дороги – он их проломит собственным лбом, если потребуется.
Аида Осиповна, узнав о том, что Андрея приняли, почему-то заплакала. Он решил, что из-за денег.
– Мам, я буду подрабатывать, – затараторил он, видя, как мать прижимает руки к лицу, и уже раскаиваясь, что затеял эту историю с поступлением. – Я говорил с ребятами, мне сказали, уже после первого курса на гастроли отправляют, в агитбригады. А осенью в колхоз поеду, на картошку. Там тоже платят немножко. И стипендию буду получать. Мам, ну ты чего? Ну хочешь, я заберу документы?
Аида Осиповна замотала головой, отняла руки от лица, вытерла глаза краем фартука:
– Даже не вздумай! Учись как следует, может, хоть один счастливым человеком станет.
– А чего ты плачешь?
– Я плачу, что ходить тебе на занятия не в чем. Хуже всех будешь, оборванцем.
Андрей так растерялся, что даже не нашёл что ответить. Он и не думал в этом ключе. Привык уже как-то за братьями донашивать. Привык, что мать на своей дореволюционной машинке всё время что-то перешивает, переделывает. Не голый ходит, и ладно.
И напрасно он её убеждал, что ему всё равно, что первый год как-нибудь, а потом заработает. Мать была неумолима: если уж сын выбился в люди, то и выглядеть должен по-человечески. К началу учебного года где-то достала материал в рубчик и сшила ему костюм. А рубашек целых две получилось, и тоже из нового материала. И неважно, что «в люди» Андрей выбился много позже, а пока был просто одним из двух десятков ребят и девчат, с чего-то решивших, что родине важнее их пение, чем их трудовые руки. Так им преподаватель на первом занятии и сказал. Мол, сильно не обольщайтесь, столько певцов стране не нужно, все диплом не получат, к выпуску хорошо если половина останется. Андрей твёрдо решил, что он-то останется. Но реальность оказалось иной.
В сентябре поехали на картошку, и Андрея сразу выбрали командиром бригады. Ну как выбрали, он сам вызвался, и все согласились. Первокурсники толком друг друга не знали, знакомились по дороге в подмосковный колхоз.
– Говорят, в бараках будем жить, – сокрушался парень в квадратных очках. – Удобства на улице наверняка. Целый день в грязи, а вечером и помыться негде. А у меня руки.
– Руки? – удивился Андрей.
Он бы ещё понял «у меня голос». Тут половина переживала за бесценные связки, за горло, которое можно простудить на сентябрьском ветру. Андрей к подобным разговорам относился с лёгким презрением. Что ему будет, голосу? Он или есть, или нет. А если нет, то хоть всеми шарфами обмотайся и в бункере запрись, он не появится.
– Ну да, я пианист. И композитор. Музыку сочиняю. Меня Алик зовут, кстати. Алик Зильман.
– Андрей Кигель, – усмехнулся Андрей и протянул ладонь. – А как ты на вокальном отделении-то оказался?
– На композиторское провалился, а сюда взяли. Я и пою немножко.
– А крестиком не вышиваешь? Ладно, давай ко мне в бригаду, многостаночник. Придумаем, как твои руки беречь.
Руки пианиста – это совсем другое дело, подумал тогда Андрей, это тебе не голос, их и правда перетрудить можно. Пианистам лучше лопатой особо не махать. К людям, владевшим музыкальными инструментами, Андрей относился со священным трепетом. Сам-то он мог разве что на ложках сыграть.
Жить им пришлось даже не в бараках, а в палатках, разбитых в чистом поле. Удобства за палаткой, куда дойдёшь. Ночи уже были холодными, и Андрей, посмотрев, как трясётся Алик в своём спальнике, пошёл к председателю колхоза – выбивать лишнее одеяло. Норму по картошке Андрей выполнял за него, но Алик тоже без дела не сидел – к возвращению работяг готовил обед и ужин из общих продуктов. И пока в соседних бригадах голодные и уставшие парни приплясывали у костра, изнемогая от ожидания и готовые грызть полусырую картошку прямо из чугунка, в бригаде Кигеля чинно рассаживались и с аппетитом уплетали стряпню Алика. Кто-то попытался возмущаться, мол, все пашут, а этот в палатке весь день прохлаждается, но Андрей быстро успокоил недовольного: план выполняется, их бригада впереди всех, чего тебе надо? Ешь свой ужин и не возникай. Недовольный умолк, то ли аргументы бригадира подействовали, то ли его внушительные бицепсы – днём Андрей работал без майки, и боксёрское прошлое сильно отличало его от в большинстве своём тщедушной творческой интеллигенции, с трудом поднимавшей лопаты.
– Зачем ты этого очкарика опекаешь? – спросил его председатель колхоза, выдавая лишнее одеяло. – Впрягся за него. Нет, если хочешь – дело твоё. Просто интересно.
Андрей только плечами пожал. Он сам себе ответить бы не смог. Инстинкт у него просыпался – опекать того, кто слабее. Почему-то сразу о Лильке вспомнил, и вечером, после смены, когда ребята уже отползали спать, он в отблесках догорающего костра писал ей письмо о колхозной романтике, смешном Алике и осточертевшей картошке на завтрак, обед и ужин.
***
Учёба давалась легко, но большого удовольствия не приносила. Нет, Андрей с одинаковым интересом шёл и на занятия по научному коммунизму, и на вокал. К многочисленным теоретическим предметам, никак с творчеством не связанным, от которых буквально выли его сокурсники, он относился спокойно: если нужно учить историю съездов КПСС, он выучит, не вопрос. Проблема была в том, что и вокалом он занимался без какого-то внутреннего подъёма. Ставить голос ему не требовалось – он у него был правильно поставлен от природы. В чём, вероятно, и крылся секрет лёгкого поступления. Распевать по сорок минут вокализы было не сложно, но скучно. А сходив на отчётный концерт старшекурсников, он и вовсе приуныл: оперные арии и романсы звучали, конечно, красиво, но очень уж оторванно от жизни. Ну да, Чайковский, Глинка, Мусоргский. Воспевание природы, родной земли и вечных ценностей. Сидели в своих имениях, смотрели в окно, как крепостные горбатятся, и воспевали. Каким-то пыльным казался Андрею этот репертуар. Новое время требует новой формы – чёткой, короткой и понятной. То есть песни. В песне за три минуты можно целую жизнь рассказать, причём жизнь настоящую, а не какую-то там мифическую, из прошлого века. «Смело, товарищи, все по местам. В последний парад выступаем!» Вот где живые эмоции.