Наша верхушка рвала и метала с пеной у рта, но не могла совладать с обороной маленького, но героического Гераса, который стоял насмерть в своей битве за историческую правду, вину и за свою жизнь.

И по мере того, как война затягивалась, все больше росло недовольство властями, всё больше людей поговаривало, что войну надо кончать, так как это уже приводит к огромным проблемам в сфере экономики и товарооборота – и с каждым месяцем ситуация ухудшалась, а люди больше голодали и злились.

Повсюду слышались крики о том, что правительство зарвалось, на каждой улице можно было встретить ораторов, которые выступали перед небольшой толпой и скандировали "долой власть!".

Обстановка накалялась.

Из-за какого-то неудачного репортажа наша газета попала под жернова репрессий, и начальника её, живодёра и мясника, больше никто не видел.

Была введена цензура даже более жёсткая, чем была раньше, и писать не о скачках или искусстве стало почти невозможно – всё прилежно просматривали с высунутым языком и вырезали правительственные ищейки.

Каждый человек видел в другом врага, и в целом атмосфера была натянута, как струна – казалось, что даже под небом нечем дышать, ибо все пропитано недоверием, недовольством, подлостью и ярой злобой.

Непонятно, во что превращалась наша страна – всегда такая чистая и благородная, честная перед богом и известная своими славными традициями.

Её, казалось, не узнать.

Однажды, весенним ясным утром, я вышел из дома – так как в нем находиться было положительно невозможно – и направился пропустить стаканчик.

В городе было ничуть не лучше, чем в своей спальне, так же душно и впридачу отовсюду на тебя смотрели злобные глаза, налитые кровью, и каждый выход на улицу был подобен посещению клетки с волками, которые не кидаются тебя растерзать только потому, что помимо своей злобы в них живёт одна лишь трусость, и, подтачивая исподтишка твёрдый характер, являющийся нашей национальной чертой и врожденное добро в человеке, они беснуются в нём между собой, превращая носителя своего в нечто среднее между животным и дьяволом, по своей алчности и жестокости.

Я зашёл в знакомый бар и заказал какой-то напиток – в последние месяцы они все были на один вкус – бесцветная жижа без вкуса и запаха, которую подают и пьют скорее по привычке и чтобы убить время, нежели из симпатии к ней самой.

Я сидел в углу и потягивал эту дрянь, пытаясь не сойти с ума или не заснуть от стоящей в заведении духоты, как краем глаза заметил, что ко мне направляется человек в надвинутой на глаза шляпе, и, не дав мне заговорить, он её снял.

Это был Леонард, улыбающийся своей холодной улыбкой, с его искрящимися глазами и пронизывающим взглядом, та самая противоречивая и столь известная фигура, что наделала такой шум и переполошила всю страну, и так же негаданно (хоть и последний раз) канула в безвестность.

Он стоял передо мной – высокий, в пальто и держа шляпу в руках, не обращая внимания на царившую испепеляющую жару и общее сонное состояние всех присутствующих, он протянул мне руку и я, после некоторого замешательства, пожал её.

Не спрашивая разрешения, он сел рядом и достал свою флягу, поставив её на стол.

– Дело дрянь, не так ли? – Обратился он ко мне с некоторой усмешкой во взгляде. Я, внимательно (насколько мне позволяла моя усталость) глядя на него и очень медленно соображая, всё же сумел из себя выдавить:

– Да, бывало и лучше.

Он прозорливо глядел на меня.

– Народ беснуется. А?

Вы бы написали об этом статейку. Людям всегда интересно читать о злоключениях, если они чужие. Посмотрим, что будет, если они усмотрят в вашем обзоре насмешку, найдут вашу контору и вздёрнут вас, как будто это вы виноваты в их положении просто потому, что осмелились заявить о его бедственности. Ведь это мышление пролетариата, поверхностное, ограниченное – докапываться не до сути вещей, а до обложки, представителя, глашатая, если вам угодно – то есть сугубо до того, что они видят, что находится перед лицом, ибо заглянуть вглубь предмета они неспособны, и потому, ввиду их недалёкости, страдают всегда неповинные, всего лишь выполняющие волю тех, кто действительно ответственен за теперешнее положение – полицейские, юристы – кто угодно оказывается крайним, исключительно кроме тех, кто действительно – виновен.

Последнее слово он подчеркнул, сделав паузу перед ним, и затем с улыбкой воззрился на меня.

Видимо, его забавляло моё состояние, и царившая в этом баре инертная сонливость.

Он видел в ней метафору, государство в миниатюре.

Все сидят на своих местах, кто-то на более роскошных, кто-то на относительно простых – пьют то, что им подаёт бармен и, пока их всё устраивает, они не устраивают бунты, желая расправиться с ним.

Они спокойно платят за свою выпивку и подтягивают её дальше, но если вдруг хозяин бара решит, что за всё надо брать втридорога – то, конечно, люди просто пойдут в другой бар, но если их запереть, и заставить пить дорого или невкусно, лишая возможности сделать выбор?

Тогда люди взбунтуются, и ради возможности снова пить вкусно и дёшево и пребывать в своих иллюзиях довольными, а ещё ради выражения своих эмоций – чтобы дать им выход – они повесят бармена над его же стойкой, даже не задумываясь о том, что истинный виновник тут – хозяин.

Леонард посмотрел на меня и ухмыльнулся.

– Вы даже не представляете, на что способен Человек. Никто не представляет.

Вы видите этих посредственностей, ищущих избавление в вине, если только можно называть это вином? Вы сможете назвать мне более жалких представителей нашего вида?

Я попробовал было возражать, но он, так же резко как и всегда, оборвал меня на полуслове.

– Посмотрите на них. Они жалкие. Безвольные и бессильные. Это овцы, которым нужна всего лишь сильная рука – ведь только тогда они смогут приносить пользу, только тогда смогут выжить.

Овцы без пастуха пропадут, эта свобода, которую так жаждут многие овцы, или любые другие копытные, на ваш вкус – эта свобода их убьет, потому что они просто напросто к ней не готовы. – Он обвёл взглядом зал.

– Порядок должен быть во всем, – продолжал он. – И если его нет изначально, по каким-то причинам – на вроде того, что есть у муравьев или пчел – то его нужно навести, и именно для этого время от времени человечество разрождается Личностью, которая, даже если ее не принимают люди в силу своей ограниченности, обладает настолько серьезным влиянием, что роль свою выполняет все равно.

Леонард помолчал.

– Но всё-таки, – Он отхлебнул из своей фляги, предложил мне, но я отказался, и он продолжал, – чаще всего эти люди доводят свое дело до конца, и неважно, плохая у них роль или хорошая – они ее сыграют, потому что Это их цель, которую они не выбирали, это судьба, над которой они не властны.