Когда было принято решение перевезти часть общины в Трегарон, папина фирма купила большое здание рядом с железнодорожной станцией. Раньше тут был кинотеатр, но он давно закрылся, здание пустовало.

Кинотеатр папина фирма снесла. На его месте теперь огромный пустырь, засыпанный песком, – похоже на маленькую Сахару.

Папа стоял и разглядывал кучу мусора рядом с бездействующим экскаватором. Солнце уже садилось, но желтые дверцы все еще ярко блестели.

– Ненависть их не знает границ, – сказал он. – И они трусы, Иехуда. Ослеплены своим фанатизмом. Мы снова и снова начинаем одну и ту же битву, поколение за поколением, тысячелетие за тысячелетием.

С того самого момента, когда мы открыли иешиву, а папина фирма купила кинотеатр, местные постоянно пытаются помешать нашему переезду. Говорят о нас как о захватчиках – мы, типа, прискачем на конях с факелами и копьями, подожжем их дома и перережем их самым кошерным образом. В онлайн-газете написали, что мы погубим их «уклад» – типа, будем ходить из дома в дом и умыкать их бекон, конфисковывать морепродукты[25], днем в пятницу вытаскивать аккумуляторы из их машин, чтобы в шабес они никуда не смогли поехать. Женщине, которая сдала нам свой дом, поступали угрозы от соседей.

– Когда возникает такой страх, страх перед нами, это всегда заканчивается одним и тем же, – сказал папа. – Тем, что случилось на Украине с твоими прабабкой и прадедом. Тем, что сейчас происходит в Бруклине.

На Украине, в родном местечке[26] моих предков, произошел погром. Поубивали многих мужчин-евреев, а оставшихся силком забрали в армию. Мой прадед отрезал себе палец на ноге, чтобы его не забрали. В Бруклине в последнее время было несколько нападений на евреев. Но здесь ничего такого не случится. Это же не Старый Свет. Если я, например, лишусь пальцев на ногах, то только по какой-то нелепой случайности. И это не Нью-Йорк. Трегарон – тихий сонный городишко. Не станут местные на нас нападать.

– Все везде одно и то же, – повторил отец. – Одно и то же.

Я это от него слышал и раньше, но в интонации всегда звучала надежда. Сегодня было иначе. На кучу мусора он смотрел не торжествуя, не воображая себе, как семьи евреев садятся за субботнюю трапезу, готовят на кошерных кухнях, где два холодильника[27], отплевываются в новенькие блестящие плевательницы. Взгляд у него потух, он видел только мусор.

– Мы собирались начать стройку сегодня, – сказал папа. – Но вчера вечером состоялось экстренное заседание городского совета. В десять вечера оно состоялось. Чтобы изменить закон о зонировании, они созвали заседание в десять вечера. И по новому закону этот участок можно использовать только под коммерческую застройку. Никакого жилья.

Папа почесал бороду, но отнюдь не задумчиво. И вдруг будто состарился. Ему только исполнилось сорок, но в бороде уже проседь, глаза усталые, веки набрякшие.

– И все эта женщина, – добавил он.

Я огляделся в поисках женщины, но кроме нас двоих никто не вышел полюбоваться на закат солнца над пустой стройплощадкой.

– Какая женщина?

– Диаз-О’Лири, – сказал он.

Моника Диаз-О’Лири, мэр городка. Главная наша противница. Она написала статью в онлайн-газету, она организовала кампанию, по ходу которой жители начали выставлять таблички перед домами. Таблички с надписью: «У ТРЕГАРОНА СВОЕ ЛИЦО. СКАЖИ “НЕТ” НОВОМУ СТРОИТЕЛЬСТВУ».

У нашей соседки таких стояло целых две.

– И что теперь?

– Ну, можно набрать в городской совет своих людей и отменить решение, но для этого нужно поселить в городе достаточное число выборщиков, а это будет не прежде, чем мы закончим строительство, а нам к нему даже не приступить, пока не изменится состав совета. Так что не знаю. Начнем с юридических разборок.

– Я тебя понял. Только очень есть хочется. Можно сперва ужин, а потом юридические разборки?

Я зашагал к дому, оставив папу над кучей мусора. Дошел только до кошерного магазина, а там не выдержал и с голоду купил ирисок «Старберст». Кошерный магазин – единственный еврейский бизнес в городе. Он открылся в преддверии нового строительства. Принадлежит семье Хаима Абрамовича, он там тоже работает после занятий.

Американские «Старберст» не кошерные, а английские – да; в этот магазин их привозят из Англии.

Пройдя центральную часть города, я пересек железнодорожные пути и двинул напрямик через кладбище, которое отделяет деловую часть от основного жилого массива. Я тут каждый день прохожу по пути в школу, но как-то ни разу толком не вглядывался. А сегодня начал читать имена на надгробьях. Все типа ирландские: Квинн, Фланаган, О’Нил. Но нашлись еще и какой-то Бернье, Лопес, Оливьери – хоть устраивай викторину на опознание покойников.

Рядом с покойным Оливьери обнаружился такой же неживой Хоновски. Уже стемнело, но я сумел прочитать имя полностью: Мириам Хоновски. Понятно: покойная еврейка. Я улыбнулся своей предшественнице.

За последним поворотом петлистой кладбищенской аллеи я отыскал одного Коэна и одного Кантора. А вот еще одну штуку я не заметил – то ли потому, что уже стемнело, то ли потому, что закат солнца возвестил об окончании Ту бе-ава и мысли мои вернулись к Анне-Мари, ее накрашенным ногтям, к ее крестику, плясавшему у ворота футболки.

Я еще и в дверь войти не успел, а меня уже поприветствовали: с крыши рухнула коробка, задела мне плечо.

– Хана, приветик, – сказал я.

У меня целая куча самых разных сестер. Хана одна из них. Она недавно выяснила, что через окно спальни можно вылезать на крышу, и теперь у нее новое любимое занятие: стоять там и кидаться в прохожих предметами средних размеров. Начала она со штуковин потяжелее: мячей, книг. У меня до сих пор на руке синяк от степлера, которым она в меня запустила неделю назад. Но после этого она, хвала Господу, обнаружила, что снаряды полегче, но неправильной формы, вроде коробок с «Амазона», куда лучше подходят для оттачивания крышного снайперского мастерства.

– И я тоже рад тебя видеть. Как день прошел? – спросил я, глядя вверх, в темноту. Приспособиться глаза не успели – здоровенная коробка стукнула меня в висок, отскочила, наделась мне на голову.

– Меткое попадание, – объявил я из коробки.

– Спасибо, – глухо откликнулась сверху Хана.

В прихожей я сбросил рюкзак на пол, пробрался по минному полю из игрушек и книжек, добрел до кухни. Зиппи сидела за кухонным столом. Зиппи всегда за кухонным столом. Остальные – я, родители, сестры, которые не Зиппи, и даже сам наш дом – только планеты, вращающиеся вокруг Зиппи, нашего солнца, место которого всегда за кухонным столом.

Сверху доносились треск и грохот – там бесились еще какие-то сестры. Я слышал – а точнее говоря, не слышал, – как мама в своей спальне проверяет работы или пишет планы уроков. Слышал, как у меня урчит в животе. Но на Зиппи все это не производило никакого впечатления. Как и всегда. Зиппи сидела за компьютером, рядом – стопка бумаги и чашка кофе. Одета она была в длинную черную юбку и джинсовую рубашку. Воротник скособочился там, где на нем лежала коса.

Я подошел к разделочному столу и встал между двумя нашими электрическими бутербродницами; осматривал их, пытался принять решение.

– Которая из вас желает нынче отправиться со мною в странствие к сытости? – спросил я у бутербродниц. – Ты, молочная, желаешь в сырную одиссею? Или тебе, мясная, угодно поискать себе добычи?

– Это будет одиссея… нет, даже не буду говорить какая. Молочную бери, – посоветовала Зиппи.

– А тебя никто не спрашивает, – ответил я, обшаривая холодильник. – Вопрос мой был адресован…

– Мясные нарезки у нас кончились. Голди слопала последний кусок индейки.

Я произнес надлежащее благословение, вымыл руки. Потом засунул между двумя кусками хлеба побольше сыра и включил бутербродницу. Перебросил горячий бутерброд на бумажное полотенце, произнес благословение хлеба – хотя, если честно, хлеба там почти не было, один сыр, особенно если говорить о калориях.