…и зарплаты, на которые не разгуляешься[23], если они, эти зарплаты, вообще есть[24].

О фармакологии и медицине мне, как человеку причастному, даже думать тошно[25]! Закрытость СССР, она же во всё проявляется, и в науке – в том числе.

Любая информация извне идёт сперва на самый верх, на согласование, и томится там, как правило, годами и десятилетиями. А врачи учатся по учебникам, выпущенным десять, а то и двадцать лет назад, и даже не знают, что наука давно шагнула вперёд!

С социалкой, которая якобы оправдывает всё это безобразие, тоже не всё гладко. Даже если отставить в сторону колхозы с их крепостным правом и пенсиями в три рубля, то куда подевался декретный отпуск в три года?! Тот самый, оплачиваемый!

А нет его[26]… как нет и многого другого. Поэтому и думаю, что либо это не тот СССР… либо все эти блага появились уже на закате страны, в 80-е, во время либерализации…

… либо «свидетели СССР» просто врут! Врут, как очевидцы[27], потому что хотят помнить только хорошее.

Утрамбовав наконец свои вещи в рюкзак, скомкано попрощался с одноклассниками и выскочил в коридор. Преодолевая поток людей, торопящихся к выходу, я, как лосось на нерест, пробиваюсь вглубь школы.

– Елизавета Антоновна! – заметив химичку, машу ей, преисполненный самой отчаянной надеждой.

– Миша? – сощурилась она, останавливаясь и цепляя на нос очки.

– Да помню, помню… – сказала она таким тоном, что у меня всё рухнуло внутри.

– Я… – она снова сняла очки и протёрла их шалью, – поговорила с директором, но знаешь… он решительно против!

– Он… – учительница запнулась, будто подбирая слова, – тяжёлый человек. Знаешь, из тех, кто полагает свою точку зрения единственно верной…

– Не подумай! – смущённо опомнилась она, вильнув глазами в строну, – Он… хороший человек! Настоящий коммунист, в Партии с сорок третьего года! Воевал! В составе агитбригады на фронте бывал.

– Да… я понимаю, – выдавливаю с трудом, – Спасибо!

– Не расстраивайся! – Елизавета Антоновна положила мне на плечо руку, – жизнь на этом не заканчивается, и знаешь, оно, может, и к лучшему!

Выслушиваю это, кивая не всегда впопад, и потом, накинув наконец пальто, которое до того держал в руках, иду к выходу, преисполненный самого дурного настроения и желания напиться. А всего-то – хотелось договориться с директором школы о свободном посещении…

… но нельзя! Даже если в принципе можно. Свободное посещение и экстернат в СССР не приветствуются – из педагогических, как я понимаю, соображений. Досрочная сдача экзаменов – аналогично.

В законах они прописаны, но вещи такого рода оставлены на откуп ГОРОНО, директорам школ и учителям, а они, все вместе взятые, очень не любят чего-то, что хоть чуть-чуть выходит за рамки!

Это ж… бумаги! И внимание, и…

… проще отказать. Потому что в противном случае – комиссия, внимание… а в СССР внимание начальства редко к добру.

А я, да и вся наша семья, неудобные в силу национальности и биографий, так что внимания будет – хоть отбавляй!

– Ладно… – постановляю, выйдя наконец из школы в декабрьскую метель, – мы пойдём другим путём!

Я ещё не знаю, как, но ситуация эта мне обрыдла до крайности. Школа, мать её… я ведь шёл навстречу, участвуя в самодеятельности и в олимпиадах, выступая в шахматных турнирах.

Дирекция всё это воспринимала как должное, не делая ответного алаверды[28].

Я уже подходил к ним и сам, и вместе с родителями, и посылал отца… но нет.

– Ну и чёрт с вами! – сплёвываю и ускоряю шаг, спеша домой.

Дома, отряхнувшись в подъезде от снега веником, поставленным возле входной двери специально для этих целей, повесил пальто на вешалку, погладил ткнувшуюся мне в колени в Панну и разулся, сразу же сунув ноги в тапочки и пройдя в ванную. Умывшись, с минут стоял, глядя на себя в зеркало, а потом, набрав в тазик ледяной воды, решительно сунул туда голову!

– Ну вот, – глуховато сказал я, глядя в зеркало минут спустя, – совсем другое дело!

Спохватившись, вытер голову полотенцем, благо, стрижка у меня короткая, под бокс, да и стригся я на той неделе, не успев обрасти. Битловские патлы, увы, не для меня, по крайней мере, не сейчас. Подростковый, мать его, пубертат во всей красе, и если прыщей и угрей у меня не слишком много, то вот с волосами беда.

В комнате, переодевшись в домашнее, прошёл на кухню, где слышны разговоры гостей.

– А, Мишенька, дорогой, иди сюда! – приветствует меня тётя Ида Рубинштейн, и я, как послушный еврейский мальчик, позволяю себя поцеловать, потрепать за щёки и выслушать, что я стал совсем взрослым и красивым. Тётя Ида – такая еврейская стихия, в честь которой в будущем называли бы ураганы.

– Добрый вечер, – чуть запоздало здороваюсь с остальными и наклоняюсь к маме, клюнувшей меня в щёку.

На кухне – все свои да наши, и даже Бронислава Георгиевна, через одного из супругов – тоже да! Биография у неё сложная, запутанная, и количество мужей, арестов, этапов и проведённых в лагерях лет несколько избыточно и с трудом умещается в голове.

Всё это ещё и сжато, насыщено событиями до предела, звучит именами, встречами и родственными связями. А до кучи – подписками, регулярным отдыхом в санаториях, где собираются только многажды проверенные и заслуженные товарищи, и связями, такими разветвлёнными и странными, что мне её жизнь кажется одной большой фальсификацией.

В кухне пахнет ёлкой, колбасами, котлетами, чесноком и спиртным. Собравшиеся уже вкусили, раскраснелись, оживились и раскрепостились, так что и разговоры ведутся достаточно эмоциональные, и как это водится в таких компания и в таких ситуациях, почти непременно через призму политики.

– Тяжёлый был день? – негромко осведомляется мама, усаживая меня за стол и хлопоча. Вокруг – разговоры, разговоры…

– … он наградил Насера орденом Ленина и Золотой Звездой за уничтожение египетской коммунистической партии, но не дал ему орден Победы за поражение в шестидневной войне! – дядя Боря Хейфец разводил руками и хохочет заливисто над собственной шуткой, но в этом смехе слишком много нервов.

– Ещё ложечку… – прошу маму, – хватит!

Прицелившись, подцепляю вилкой ломтики колбасы, ветчины и всякой вкусной разности, щедро, с горкой, наваливая на тарелку поверх салата. День был длинный, время позднее, и жрать хочется – как не в себя!

– День… хм, да обычный в общем-то, – отвечаю наконец не слишком искренне, и начинаю есть, непроизвольно жмурясь от удовольствия.

– Я же вижу, что не всё в порядке, – с лёгкой укоризной говорит мама, положив руку мне на предплечье и тут же убрав её.

– Ну, – пожимаю плечами и подцепляю вилкой ломтик сервелата, – в школе всё так себе, на самом деле. Помнишь, отец ходил разговаривать с директором о свободном посещении?

– Да, – осторожно кивает мама, – он обещал подумать.

– Ну и… – снова пожимаю плечами, – надумал, судя по всему, и нет!

– Да что ты говоришь? – склоняется ко мне через стол тётя Ида, – Отказал-таки?

Она нам дальняя родственница, притом как по отцовской родне, так и по маминой. Это такое сложное переплетение родственных связей, кузенов и кузин, приёмных детей и дружбы прадедушек, обучавшихся в одно время у известного цадика, что я, попытавшись разобраться, кто есть кто на семейном древе, потратил неделю и заработал стойкую мигрень. Но разобрался-таки! Поверхностно.

Родственников, и подчас достаточно известных, у нас много…

… и оказывается – заступались, писали письма и ходили по инстанциям.

Но в некоторых случаях заступничество оборачивалось новыми проблемами и для них, и для нас.