– Нет-нет… ну как же… – Настасья отчаянно замотала головой, отказываясь верить в услышанное. – Нет! Ты врешь, ты все врешь!

Отчаяние сменилось гневом, и девочка, заливаясь слезами, с яростью закричала на царевну. Марья не сердилась. И пусть не могла она воплотить несбыточную мечту сиротки в жизнь, но как помочь Настасье, мысли у царевны были.

– Нет, не вру. Воротить их и впрямь ни у кого не выйдет, но послушай, ведь того и не надобно…

Она соскользнула ручейком с крутого лошадиного бока, присев возле Настасьи на колено и ухватив ее за плечи.

– Не надобно? – сбитая с толку девочка даже перестала плакать. – П… почему?

Сиротка всхлипнула, утирая со щек слезы, отчего те стали еще более чумазыми, чем раньше.

– Потому, что отец твой с матушкой ведь никуда и не уходили. С тобой они.

– С-со мной?

Во взгляде Настасьи мелькнула робкая надежда на чудо.

– Конечно… Вот здесь прямо, в сердечке. Не веришь, вижу, – так я докажу.

Марья, теперь уже точно зная, что должна сделать, тепло улыбнулась девочке. Она не знала, как выглядели ее мать, отец, да только разве теперь это было важно? Нет, ныне, в миг этот, важна была одна лишь только надежда. Да еще вера. Вера маленькой, уставшей девочки в чудо.

– Гляди внимательно.

Протянув руку, Марья коснулась ладонью груди девочки и почувствовала, как бьется растревоженной голубкою ее крохотное сердечко. А затем поднесла раскрытую ладонь другой к губам и легонько подула на нее…

– Ах!

Девочка, казалось, забыла дышать, когда бесчисленное множество мельчайших водяных капелек, закружившись, заплясав в воздухе, точно искрящиеся звездочки, слились вдруг в две небольшие фигурки.

– Настенька… Доченька…

Голос, теплый, как лучи нежного утреннего солнца, ласковый, точно закатные волны, окутал девочку, убаюкивая ее страхи, утоляя ее печаль.

– Мама? Мамочка, это ты?

Настасья говорила робко, шепотом, всем сердцем боясь спугнуть явившееся ей чудо.

– Ты?

– Я, милая… Я так тебя люблю, и папа любит…

Фигурка побольше, улыбаясь, кивнула.

– Мамочка… – девочка всхлипнула. – Воротитесь, прошу… Мне так без вас так тут плохо. Соскучилась я…

– Моя милая, солнышко, но ведь мы никуда не уходили… Мы всегда с тобой… Здесь… В твоем сердце живем и памяти. Да, уверена будь, всегда с тобою будем да явимся, только позови!

– Мамочка…

Настасья, руша иллюзию, вдруг кинулась на царевну, обняла крепко и, больше не сдерживаясь, зарыдала, дрожа всем телом.

– Тс-с-с… Тихо, – Марья, не сразу справившись с неловкостью, наконец прижала к себе девочку, тихонько баюкая. – Пойдем, милая…

Федот, как оказалось, по-прежнему стоящий подле, как-то странно, точно с благоговением, глянул на царевну блестящими от слез глазами и мягко отнял от нее девочку. Толпа вокруг замерла.

– Спасибо…

Настасья, прежде чем дать себя увести, вырвалась на мгновение и еще раз крепко обняла царевну. А уходя, все оборачивалась назад и улыбалась. Вслед за ними потянулись и другие деревенские. Безмолвные, сумевшие прикоснуться к чужому чуду.

– Чего уставился?

Бросив хмурый взор на довольно, точно объевшийся сметаны кот, скалящегося Ивана, Марья собралась с духом и тяжело встала. Столь простое представление отчего-то далось ей неожиданно тяжело. Словно стихия, прежде отзывчивая, покорная и податливая, теперь слушала ее неохотно. А силы приходилось тянуть точно через соломинку. И это несмотря на то, что до колодца со студеной водой было меньше пары аршинов.

– Дай попить лучше…

Чувствуя, как горло сдавливает огненный обруч, Марья, точно сама не своя, шагнула к колодцу.

– Попить мне нужно…

– Постой, царевна, вот…

Опередив ее, старый десятник Егор ловко крутанул рукоять ворота, и через мгновение перед царевной уже стояло полное ледяной воды ведро. Порывисто кивнув ему, Марья жадно припала к бадье и вдруг замерла, так и не испив ни капли. На дне тускло блестела белая, точно снег, морская жемчужина, а над нею медленно кружило по воде черное, точно сажа, воронье перо.

Едва ступив на брег, Марья почувствовала, сколь сильно все переменилось на острове Буяне. Родной уже, знакомый до боли, он, казалось, увядал и менялся вместе с единственным своим обитателем. Смолкли, большей частью улетев, крикливые прежде чайки, стал злее, порывистее ветер, и даже море, пенящееся волнами о камни, теперь представлялось ей чуждым и неприветливым. На Буян пришло зло. И тот, кто открыл ему двери, был здесь же.

– Зачем ты здесь?

Марья повернулась. Чародей сидел на скалах, облокотившись спиной о черный ствол закинутого на них штормом дерева, и голос его, прежде веселый, звонкий, теперь звучал хрипло и надломленно, словно из него клещами вытянули что-то неимоверно важное. Позади, на фоне алеющего неба, чернела громада замка с единственным горящим окном – то единственное, что оставалось на Буяне неизменным.

– Думал, ты не воротишься больше…

Ее возлюбленный, облаченный по обыкновению во все черное, выглядел расслабленным и спокойным. Но это внешнее безразличие и уверенность не смутили царевну. Она достаточно хорошо его знала, чтобы видеть – каждый жест, каждое, даже самое незначительное движение говорили, кричали о том, что Чародей напряжен, точно рвущийся под напором крупной рыбины невод.

– Разве я могла не прийти? – Марья удивленно вскинула брови.

– Разве?

Эхом ответил он, и сердце морской царевны сжалось от обиды. В голове ее не укладывалось, что он, тот человек, с которым она провела столько времени, ради которого раз за разом рисковала, сбегала, нарушая запреты Володыки, тот, с которым познала, что такое жизнь, свобода и истинная любовь, мог сейчас, глядя ей в глаза, говорить все это. Неужели он забыл? А может быть, врал? Мысли, тревожные, пугающие, обидные, закружились беспокойным косяком, но Марья позволила себе лишь мгновение слабости и, тряхнув волосами, спросила:

– Вижу, тебе лучше? Больше не выглядишь изможденным…

Она не лукавила. Несмотря на излишнюю худобу и бледность, Чародей явно был полон сил.

– Да, я… излечился.

Его бледные губы тронула улыбка.

– И от чего же? – Марье едва удалось скрыть презрение, муреной скользнувшее в голос. – От добра? От памяти? Или, может быть… от любви?

Она горько усмехнулась.

– От слабости, – Чародей ответил спокойно и уверенно. – Столько лет я корпел над фолиантами, учил заговоры и наговоры, тайные письмена, знаки и чудодейства… Разглядывал бесчисленные звезды, дышал пылью и не видел белого света, корпя над древними свитками да мудреными книгами. А ради чего? Чтобы грязные оборванцы в грязи меня вымарали, как безродного щенка?

Впервые за весь разговор в нем послышались подлинные мысли, что терзали Чародея.

– Так вот в чем дело? Из-за того все, что в подворотне той треклятой приключилось?

Марья не поверила своим ушам.

– Нет, конечно, – он усмехнулся. – Причин не счесть. Как и в любом ином случае, много их, сколь, наверное, звезд на небе. А в числе прочих… и ты, Марья.

Чародей взглянул на царевну неожиданно мягко, точно ожидая и страшась одновременно того, что она скажет. Точно ожидал если не помощи, то, возможно, понимания и сочувствия. Однако царевна в миг тот ни на что подобное просто не была способна. Сама его мысль о том, что это она, Марья, могла быть одной из причин его безвольной слабости, что она волей аль неволей толкнула его во зло, оскорбило молодую царевну до глубины души.

– Что же это ты, меня в своих бедах обвинить удумал?

Она зло прищурилась, и Чародей вдруг вскочил, шагнул к ней резко, воскликнув было:

– Да нет же, Марья, я…

Он осекся, глядя, как длань царевны легла на рукоять меча.

– Вот оно как, значит…