Моя комната на самом деле не моя. Я не знаю, чья она. Но кто-то ведь выбирал эти светло-сиреневые обои и серые шторы, кому-то нравилась кровать с высоким изголовьем, похожим на стеганое одеяло – здесь удобно полулежа смотреть в телефон. Слева от кровати на стене остались следы от кнопок: там висел постер. Наверное, из-за того, что дырочки так заметны, Борис сразу сказал мне, что на стены ничего вешать нельзя. Честно, я и не собиралась. На полу совершенно точно лежал ковер. Не может быть, чтобы его не было: если встать на ламинат босыми ногами, через секунду ступни начинают леденеть, потому что внизу подвал.

Я думаю, здесь жила девочка – кровать небольшая. Если бы это была взрослая женщина, она поставила бы двуспальную. Теперь я живу в ее комнате, пользуюсь ее мебелью, и когда однажды (надеюсь, что скоро) выйду отсюда со своими шмотками и Алисой, от меня не останется ни единого следа. Когда-нибудь это случится: для Алены, Бориса и их ребенка я рассеюсь, как дым, и от меня останется только смутное воспоминание. Когда-нибудь, но пока я не могу это представить. Я часто думаю о выборе – своем и вообще. Возможно, лучше, когда его нет. Просто живешь – и всё…

Дверная ручка поворачивается, открывается дверь и на пороге возникает моя мать, которую я на самом деле так никогда не называю. Просто Алена. На руках у нее Любомир. Интересно, она не постучала или я не услышала? Мелкий сидит на ее бедре, как наездник, и ожесточенно сосет свой кулак – у него режутся зубы. Я неохотно вынимаю один наушник и сажусь на кровати.

– Женя, мы же договаривались, что ты следишь за кошкой!

Алиска мирно спит на подоконнике. Алена прослеживает за моим взглядом и уточняет:

– Она выходила!

Мне неохота объяснять очевидные вещи, но приходится, потому что это Алена:

– Ты же сама видела, как она испугалась и выбежала. А так я слежу, чтобы она сидела в комнате. Но она же не в тюрьме тут? В чем проблема?

Алена немного сбивается со своего напористого тона:

– Н-нет, не в тюрьме. Просто у дяди Бори аллергия, ты же знаешь. А сейчас он пришел, стал разуваться и… наступил в лужу!

Я абсолютно уверена, что Борис выдумал аллергию: когда я жила в их квартире, он вполне спокойно выносил Алису, не кашлял и не чихал. Но Алене не докажешь: это же Алена, она верит всему, что он говорит. Представляю себе брезгливую рожу Бориса, промочившего белые носочки, и то, как он старается культурно выругаться. Это смешно, но я сдерживаюсь: нельзя вредить Алиске.

– Я ж говорю: она испугалась. Я сейчас уберу.

– Да, убери, будь добра, – взволнованно говорит Алена, – и не забудь обработать пол антисептиком.

– Конечно, – отвечаю я и, не в силах сдержаться, с невинным видом добавляю, – у дяди Бори же аллергия.

По вечерам у них семейный ужин. Я – не часть их семьи, но деть меня некуда: не посадишь же есть отдельно, как в сказке сажали за печку старика-отца. Я-то была бы рада, но они не могут себе этого позволить: они же приличные люди, для них такой вариант неприемлем. Пока. Может быть, потом они и передумают. Я же вижу, как они стараются не смотреть на меня. Я мешаю. Я – чужеродный объект, часть прошлого, которое хочется забыть. Сижу и молча жую, пока они обмениваются новостями. Идеальная молодая пара из голливудского кино. Хотя вообще-то не очень и молодая. «У Бориса день рождения ровно через месяц после моего, только родился он на четыре года раньше, представляете?!» Алена очень, очень старается. Иногда из-за этого я чувствую к ней жалость, смешанную с презрением, но потом заставляю себя всё вспомнить, и жалость уходит. Я просто наблюдаю за ее стараниями со стороны, и тут есть от чего одуреть.

Думаю, что Алена считает образцом семейной жизни именно голливудское кино. Я просто не знаю, где она еще могла насмотреться таких штучек. «Милый, я несу горячее?» Меня просто воротит от всего этого. От самого обращения «милый» меня просто бомбит. Звучит максимально искусственно. Хуже только «зая», клянусь.

Для Алены сесть семьей за стол – это прямо какой-то ритуал. Не дай Бог что-то будет еще не готово или готово, но как-то не так. Мясо пересушено или рис слипся – какой ужас. Оправдания, объяснения. И Борис так снисходительно: «Ну, не расстраивайся, что-то же все-таки найдется из еды?» Еще бы не нашлось: у нее там и буженина с сыром нарезана, и салатик, и какие-нибудь рулетики из баклажанов. А, и куриный бульон! Дядя Боря начинает с бульона, обязательно из домашней курицы-несушки. Он где-то вычитал, что это полезно для пищеварения. Они специально заказывают у кого-то этих кур, замораживают их, и Алена потом трясется над бульоном, как над святыней. Нельзя, чтобы он взял и резко закипел – пена разлетится клочьями, и все пропало!

Вряд ли я когда-нибудь выйду замуж. Но если все-таки выйду, ни за что не буду так заморачиваться на еде. И на мужчине тоже не буду – это даже важнее. Она этому своему Борису в рот заглядывает, чуть ли не молится на него. Если это и есть любовь – нафиг, спасибо.

– Женя, передай дяде Боре салфетки, пожалуйста, – просит Алена. Переживает, что ее богу нечем вытереть рот.

Я передаю салфетки, он вежливо благодарит. Мы просто семья аристократов! Тут в спальне начинает похныкивать Любомир – проснулся. Обычно он не спит в такое время, но сейчас из-за зубов весь режим сбился. Алена поспешно встает и бежит к нему, воркуя на ходу. Первое время, что жила с ними, я старалась не слушать, а сейчас уже почти всё равно. Да и потом, мне просто нечем заглушить ее голос, тут наушники не вставишь.

– Это кто такой сладенький? Это кто проснулся? А, мы мокренькие? Мы мо-окренькие…

Я съела немного картошки и салата. На самом деле Алена хорошо готовит, но в последнее время я очень мало ем, еда просто в меня не лезет. Очень хочется уйти, но пока Алена не вернулась, этого сделать нельзя. Я уже пробовала, нельзя. Нужно поблагодарить ее за ужин, так у них положено. Борис кладет себе еще картошки и мяса, а потом поднимает на меня взгляд и спрашивает:

– Так что сегодня случилось, Женя? Мама сказала, тебя кто-то напугал?

Я немного теряюсь. Прокашливаюсь и говорю максимально сдержанно:

– Ну, да. Я мыла окно у себя в комнате, и там внизу кто-то… прополз или… пробежал.

Я не знаю, как правильно объяснить то, что видела. Он же корчит такую рожу, как будто я несу чушь.

– Прямо под окном? – уточняет Борис. – По клумбе?

Не знаю, как она с ним живет. Он кажется мне холодным и скользким, как серая глубоководная рыба. Я видела таких: зависнут в середине аквариума – то ли живые, то ли нет. Светлые водянистые глаза, противная бородка с усишками. Интересно, как он обращается на работе с подчиненными. У него должны быть подчиненные: он старший менеджер, привык, наверное, там командовать. Вот и Алена тоже ведет себя с ним так, как будто ее могут уволить.

Алена очень красивая. Да, она меня раздражает, я вижу все ее слабости, но она действительно красивая, как кукла: большие синие глаза, реально синие, а не голубые, как у меня. И при этом темные волосы и брови. У меня просто серо-русые. Хочу осветлиться и стать прямо блондинкой. Бабушка не разрешала: говорила, волосы сожгут. Бесполезно было объяснять, что сейчас есть безопасные средства, ну и плюс всё равно же дорого… Короче, начну зарабатывать и осветлюсь. Почему Алена не нашла кого-то получше, не понимаю. Если бы у меня была такая внешность, я бы…

– Ну да, ну да, – бормочет Борис.

Он еще и занудный, теперь будет доставать меня насчет того, что я видела за окном. Я ерзаю на стуле. Хорошо, что он не смотрит мне в глаза. Странное дело: говорю правду, а чувствую себя так неловко, будто вру.

– Но ты же понимаешь, Женя, что калитка и ворота были закрыты. Значит, никто посторонний попасть во двор не мог. К тому же твоя мама вышла и никого не нашла. Так или нет?

Его слова кажутся мне похожими на обкатанные морем камешки: гладкие, скользкие, прохладные. Море столько раз их лизало, что они уже утратили свою настоящую форму. Сыплются, сыплются… Я смотрю на свои ногти и представляю себе шум моря и шорох пересыпаемых камешков.