– Чего носки-то разные? – улыбнулась она, подходя к скамейке возле подъезда и усаживаясь на нее.

– Какие они разные? Что один черный, что второй.

– Так на одном галочка красная, а на втором надпись белыми нитками. Эх, ты! – Она потрепала его по всклокоченной макушке. – Ладно, хорошо что хоть вообще пришел. На вот, держи письмо отцу. Передай лично в руки! Если не застанешь, то лучше еще раз сходи, в ящик не бросай в почтовый. У нас там постоянно кто-то почту таскал. Вдруг и письмо вытащат. Да и кто знает, может, мамаша до сих пор туда ходит, почту проверяет. Она что-то такое говорила про районную газету. Вроде выписала, а адрес не перевела. Может, и лазает до сих пор по ящику. Передашь?

– Сказал же, ну! – Макс зябко передернулся и широко зевнул, покосившись на подружку. – Ты как сама? Ничего?

– Да так, – она пожала худенькими плечами под дешевой вязаной кофточкой с короткими рукавами. – Живу, как в тюряге! В магазин с бабушкой, из магазина тоже с ней. А какая она мне бабушка, Макс! Она Феньке родня, а мне никто! Нет же, мамаша перед ними стелется, как дура. Что ни скажут, не спорит с ними. Во дворе мне делать нечего, по их понятиям, тут одни хулиганы болтаются. На дачу надо ездить, к земле привыкать. Каждый выходной там! Прикинь, как мне весело, Макс!

– Да-а-а, тоска…

Макс, погрустнев, виновато опустил голову. Делиться с подружкой своей радостной новостью передумал мгновенно.

Родичи вчера вечером объявили, что через неделю они всей семьей на юг поедут. Если у них не получится, то с братом их отправят стопудово. Он вчера скакал по квартире как ненормальный от радости. Машке начал сразу звонить, да ее не позвали. Мать или бабка там – по голосу не понял – сказали, что она уже спит. Но чтобы Машка спала в половине девятого вечера, Макс не поверил, конечно. И решил новость приберечь до утра. А теперь что? Теперь молчать придется. Не травить же человека.

– Чего хоть отцу написала? – слегка толкнул он ее локотком в бок. – Жалуешься?

– Жалуюсь, – согласно кивнула Маша, опуская голову. Поелозила носком босоножки по пыльным шкуркам от семечек и пробормотала со вздохом: – Хотя что он может, отец? Ну, посочувствует, ну пожалеет, что мне с того? Воевать за меня он с ней точно не станет.

– А почему? Взял бы проявил характер, власть применил. Он же у тебя кто? – Макс недоуменно дернул худенькими плечами, на которые вот уже который месяц безрезультатно пытался нарастить мышцы, ворочая гантели. – Он же у тебя мент! Значит, при власти. Как бы приструнил Фенечку этого! Наверняк, какой-нибудь косяк в его бизнесе имеется.

– Вот надо сначала узнать, а потом уже милицию привлекать! – фыркнула Маша, зачерпнув пыли носком босоножки.

– И узнаю!

– И узнай! А пока письмо лучше передай из рук в руки, ладно? А то вон мамаша показалась из-за угла.

Она сунула переломленный пополам конверт Максу в руки. Удостоверилась, что тот убрал его в карман шорт, и, быстро простившись, побежала к подъезду.

Объясняться на глазах у Макса с матерью, с которой по ее мнению в последнее время творилось бог знает что, ей было неловко. А точнее, стыдно за визгливый голос матери, за глупые слова, которые та употребляла. За развязные манеры, обнаружившиеся вдруг как бы из ниоткуда в браке с Фенечкой.

У Макса семья была прочная, приличная и совсем не такая, как теперь у Маши. У них все было дружно. Они были всегда вместе и рядом и в радости, и в горе, и в работе, и в отдыхе. Еще давно, еще тогда, когда они все вместе жили вполне сносно с папой, родители Макса приглашали ее к ним на дачу.

Как ей там понравилось!

У них на даче было совершенно не так, как у мамы с Фенечкой. Не было капустных и помидорных грядок, а были цветы. Не было посажено картошки, а была посеяна какая-то сортовая трава. По ней брат Макса утром проезжал косилкой, и в воздухе потом долго носился сочный аромат срезанной зелени.

И смородиновых кустов у Макса на даче не было тоже, и вишен с яблонями. Вместо них плотным частоколом росли березы, между них растягивались гамаки, где семейство после полудня предавалось дремоте.

Еще позади двухэтажного дома асфальтированная площадка имелась с баскетбольным кольцом. Они с Максом тогда набросались мячика в нее до кругов в глазах.

Потом ужинали. Не за столом! Не под березами! А на берегу пруда, что располагался метрах в десяти от забора их дачи. Пришли всем кагалом со складными стульчиками и столом. Располагались минут двадцать, смеясь и гомоня. Потом сели ужинать. Долго ужинали! И рыбой под маринадом, и картошкой, которую специально для Маши потолкли с маслом и жареным луком, и мяса нажарили столько, что на следующий день доедать пришлось. Вкусно было так, что Маша, невзирая на стеснение, жевала не переставая. А потом чай пили из старого самовара, растопив его сухими еловыми шишками. Сушки были с маком и конфетки в дешевых обертках, но с такой потрясающей абрикосовой и сливовой начинкой, что Маша, не удержавшись, тайком сунула себе пяток конфет в карман…

– Чего это в такую рань поднялась? – Мать осторожно пристроила на скамейку две большие сумки, поправила косынку на голове и неодобрительно покосилась в спину улепетывающему Максу. – Этому что надо было? Тебе сколько раз говорить, держись от него подальше! Нашла с кем дружбу водить!

– А чем он тебе не нравится? – моментально вскинулась Маша.

– А тем! – Мать снова ухватилась за сумки и кивком подбородка приказала Маше открыть ей подъездную дверь. – Идем уже, будешь еще препираться тут со мной на глазах у соседей! Мать ей слово, она сорок! Сопля еще, чтобы перечить. Нет бы, помогла сумки до квартиры дотащить.

Маша дождалась, пока мать пройдет через удерживаемую ею дверь на тяжелой пружине, забрала одну из сумок и молча поплелась с ней вверх по ступенькам.

Мать продолжала бухтеть ей в спину:

– Нашла себе друга! Лучше ведь поискать, да негде. И хулиган, и учиться не учится, и семья у них вся ненормальная!

– Чем же она ненормальная, ма? – слабо возразила Маша, постоянно с теплом вспоминающая о семье Макса. – Очень хорошие люди.

– Ага, хорошие. Мамаша на мотоцикле в кожаном костюме носится, как проститутка какая-нибудь. Курит! Отец до сих пор по бильярдным ошивается. А братец чуть в тюрьму не сел, во как!

– Он не был виноват. Это была ошибка!

– Ага, рассказывай, – мать фыркнула, останавливаясь возле двери Фенечкиной квартиры, порыскала по старомодной сумке в поисках ключей, нашла их в кармане и вставила в замочную скважину, тут же не удержавшись, чтобы не уколоть, спросила: – Разве отец твой когда-нибудь ошибался?

– Папа… Он…

Маша замялась, не зная, что и сказать. Мать была великим провокатором, она запросто могла обронить эту фразу лишь для того, чтобы снова наговорить кучу гадостей об отце. А вовсе не за тем, чтобы доказать безупречность несения им службы. Она оказалась права. Мать тут же обрадовалась и понесла:

– Папа, он, конечно, не ошибается. Папа же у нас кто? Ангел! Это другие милиционеры способны на ошибку, на беспредел, на бессердечность, на выходки всякие, а папа нет! Папа у нас – супермент! Папа у нас… А ты знаешь, как мне с ним весело жилось все эти годы?! Знаешь, как это жить с мужиком, будто по протоколу! Будто на допросе каждый раз пребываешь?!

– Не врала бы ему, он бы и не допрашивал.

Маша всегда обижалась, когда мать начинала говорить так об отце, и спорила всегда с ней, но ни разу прежде не решалась ей намекнуть на то, что мать изменяла отцу. А теперь вот не сдержалась.

– Что-о-о?! Да как ты… – Мать швырнула на пол свою сумку, там что-то звякнуло, булькнуло, не иначе опять вчерашние щи из своей столовки притащила. – Как ты смеешь, мерзавка, говорить мне такие вещи?! Кто ты вообще такая?!

– Вообще-то я твоя дочь, – бунтовать так бунтовать, решила Маша. – И вещи я тебе говорю правильные. Ты же все время врала отцу. Врала, изменяла ему с дядей Федей. Деньги жилила отцу даже на сигареты, не говоря уж о том, чтобы дать ему на обед в кафе.