50 ударов в минуту. Город живой

– Роза, слезь с подоконника, немедленно! Метель за окном, опять всю комнату закоптит! Бабушка Циля кашляет! – голос женщины надорванной струной, зашелестел и превратился в неразборчивый шёпот. Её синюшная рука безвольно выпала из-под кучи тряпья, укрывающего едва заметные очертания плоской фигурки на тахте.

– Мамулечка, только не засыпай, он жив! Жив! Я слышу! Баба Циля говорила, если услышу снова, как сердечко бьется у города, значит, он дышит! – существо, замотанное в несколько пуховых платков, поеденных молью, с чумазым от копоти буржуйки лицом, снова прильнуло к заколоченному досками окну. – Стучи-и-ит! – колокольчиком восторженно пропела девочка. Осторожно слезла на стул, медленно спустила один валенок на бетон, затем второй. Закачалась. Но валенки умершего накануне соседа, деда Яши, удержали её. Девочка доковыляла к буржуйке, открыла заслонку, и, тяжело вздохнув, бросила последний лист из маминых нот. Прислонила прозрачные руки к тёплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в огромной комнате.

Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно сомкнула веки. Провалилась в волшебную спасительную дрёму. Метроном успокоительно отсчитывал пятьдесят ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула. Холод чувствовался через одежду, словно прикоснулась к застывшей невской воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь в алюминиевых кадках она покрывалась ледяной корочкой с узорами рек и лесов. Иногда Роза в ведре видела ангелов. Девочка вскрикнула, но не заплакала. Семилетней малышке не нужно было пояснять, что случилось со старушкой. Мама прошипела:

– Тс-с. Ни одна живая душа знать не должна, что баба Циля не шевелится, так у нас будет еще одна карточка. И хлеб.

Роза вспомнила её сильный голос, когда вызывала учеников на уроках географии к доске, а она, притаившись за последней партой, представляла далёкие горы, океаны и пальмы с финиками. Девочка снова провалилась в сон, ей снилась белая круглобокая буханка. Даже во сне рот сразу наполнялся слюной. Даже во сне явственно, до тошноты, ощущался горький вкус, будто из сажи пополам с глиной, вязкого блокадного хлеба.

Неожиданно в квартиру на Лиговке, в полуразрушенном доме в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролёт сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лёка, как мартышка, зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе.

– Лёка! – девчушка мысленно протянула руки-веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лёка расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада.

– На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле складов крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лёка потормошил маму. Она что- то прошелестела бесцветными губами-полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи-спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут двести пятьдесят хлеба. У меня первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, отколол кусок льда из ведра ошмётком «зажигалки» и растопил в котелке на пыхтящей, угасающей буржуйке. Развёл клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал всё тем же осколком смерти.

Зимой 1942-го ртуть на градуснике убежала вниз почти до конца шкалы. Повезло, что Лёка от рождения вынослив и силен. Ведь теперь он единственный, кто отвечал за женщин своей семьи, пока отец убивал на фронте немцев. Мальчишка таскал воду с Невы на санках. Рубил и колол нечистоты, которые росли как пирамида Хеопса до второго этажа, затем помогал дворнику: волочил на тощих плечах в грузовик смердящие ледяные глыбы и трупы тех, замерзших, которым не хватило сил от голода дойти до дома. Тех, кого не отличили от мёртвых. Так паренёк зарабатывал на прокорм для домочадцев.

В ту ночь снова пришёл дядя Гена. Он на брони. С Института. Говорил детям, что друг отца. «Врал, наверняка, не может быть у отца таких друзей» – размышлял Лёшка, делая вид, что спит, отодвигаясь от трупа бабы Цили.

«Хорошо, что ещё не воняет она. На полу спать совсем невозможно». Из полудрёмы вырвали обрывки фраз:

– Тут сахар, кило муки, две банки тушёнки, я вас подниму на ноги. Переезжай ко мне. Детей переправлю на большую землю.

– Не начинай, Гена, я жду мужа! – устало шептала женщина.

– Да сдохнете здесь, он там в тылу, небось, в карты режется и водку пьёт. Воюет он, писарь нквдешный, ха-ха. Уверен, что и семью завёл вместе с доппайком, и как зовут вас забыл. Война. Очнись, Вера! – толстый лощёный хряк лобызал сухую, потрескавшуюся кожу на солёных от слёз щеках измученной женщины. А Лёку выворачивало наизнанку от этих звуков. Он с досады всё больше вцеплялся в кости бабы Цили.

Через две недели Лёка узнал от дворника, что НИИ разбомбили. Вместе с противным Геной. Когда матери стало хуже, и она больше не вставала, заботливый сын пытался добудиться несчастную. Раскрыл ватное одеяло и в нос ударил невыносимый гнилостный запах. Голая нога женщины почернела и скукожилась как трухлявый пень, вся икра и бедро покрылись дырами, словно воронками от взрывов бомб на Невском. Подросток догадался – вот откуда лечебный суп для Розочки, которая уже месяц боролась с воспалением лёгких. Мама умерла.

Съели всех котов и крыс в округе. Всё чаще и ближе визжали фугасы и выли сирены, будто голодные гиены. Лёка перетащил Розу в подвал соседнего дома. Стена, где находилась их комната, треснула. Щели законопатить было уже нечем. Тахта и диван были сожраны ненасытной буржуйкой. Огонь поглотил все книги из отцовской библиотеки. Только один Изумруд снова и снова прибегал к финишу первым. Каждый вечер перед сном «фальшивый рысак» побеждал фашистов, хищных и алчных, превозмогая боль и подлость. Купринский конь бежал, что есть сил, уносясь прочь от войны:

«Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!». И каждый вечер, когда Лёка переворачивал последнюю уцелевшую пятнадцатую страницу, Роза спрашивала:

– А ромашки ещё вырастут?

– Вырастут, – Лёка так и не признался сестрёнке, что на шестнадцатой фашистские сволочи отравили коня.

Когда бомбёжки утихали, парнишка вылезал в разведку. Воровал на блошином рынке у зазевавшихся артисток, пришедших обменять остатки золотых украшений на муку и крупу, всё, что находил в карманах.

Однажды, почти без сил, он тащился в подвал. Там угасала Роза. Детский писк, будто мышиный, выдернул его из бесконечного оцепенения. На санках лежал круглый шерстяной свёрток. Рядом, в сугробе, раскинув руки как павшая лебедушка крылья, лежала девушка. Уже успела окоченеть. Чудом малыш выжил. Лёка прижал ребёнка к себе. И ускорил шаг, как мог. Втроём, согревая друг друга телами, они спали несколько ночей в промозглом обледеневшем подвале. Пока их не обнаружили дружинники.