Библиотека. Сельская, но хорошая, расположенная в соседней деревне. Деревянный дом, изразцовая печь и книги, книги… Седая, сухая, строгая библиотекарша. Там я прочитала «Графа Монте-Кристо» и кучу всего другого. В библиотеку мы с подругой гоняли на велосипедах, чаще всего в плохую погоду. Привезёшь домой целую сумку книг, залезешь с ними на печку, дотянешь туда провод с лампочкой – вот оно и счастье.

Берег. Волжский, конечно. Идёшь полями, деревней, и вот он – спуск к воде. На ходу начинаешь стаскивать сарафан и расстёгивать сандалики. Песчаный берег, чуть выше – травянистый, цветочный. В траве росла земляника, а выше – сосенки, тогда молодые.

Бабочки. Капустницы, лимонницы, крапивницы, павлиний глаз, мотылёчки – голубые и рыжеватые, милые. Однажды или дважды в лесу на просеке мне попадался огромный пёстрый, белый с черным махаон. А ещё я бабочек лечила: находила нелетающую, с осыпавшейся пыльцой, сажала её в корзину с травой, подбрасывала туда цветочков. Как ни странно, иногда бабочка через несколько дней благополучно улетала, а я триумфально смотрела ей вслед.

Бабушка. Бабушек было две – мамина мама и ее сестра, а сперва вообще три – еще прабабушка, их мать; умерла она, когда мне было восемь. Нет, бабушки там не жили круглый год, но это был их родной дом, и управлялись они с ним виртуозно. Баба Валя тащила на себе быт: готовку – на маленькой электроплитке даже пышки нам пекла, – стирку – вода из колодца, цинковое корыто на траве под берёзами, корзина белья, и на Сундобу, к бочагу: полоскать. И огород тоже на ней был. Тётя Тася выполняла дела более брутальные: жала траву серпом, электроплитку чинила. Обе печи топила она же, могла и попилить-поколоть дров, дыру в заборе починить; за грибами, за ягодами – это мы с ней ходили.

«Господи, помоги убежать!»

«Убежишь – поймаю, голову оторву!» – её присловье.

Бадминтон. В него играли летними вечерами, когда стихал ветер, сбивавший с курса лёгкий воланчик. Закатное солнце, запахи трав в росе, гудение доильных аппаратов от соседней деревни, звон струн на натянутых ракетках, свист рассекаемого воздуха, полёт волана по широкой дуге… Играли неумело, но азартно. Туда-сюда. В клеточки ракетки светит закатное солнце, уже темнеет. «Давайте домой идите!» – а воланчик белеет, мелькает, туда-сюда…

Васильки. Идёшь рожью, пшеницей – то и дело задерживаешься, чтобы сорвать василёчек. Словно детские глаза светят среди светло-русых прядей зреющих хлебов. И имя-то у него человеческое.

Волга. Синоним слова «река». «Пойти на реку» – никто никогда так не говорил. И не «идёте купаться?», а «идёте на Волгу?» – «Идем!» Конечно, идем: мне девять, подружке семь – мы встречались посередине дороги между нашими деревнями, каждая бежала со всех ног, чтобы позвать другую на Волгу. Шли с мамами, заходили в воду: «Баба сеяла горох, прыг-скок!», то есть «плюх!». Плескались, грелись, строили замки, рыли колодцы, играли большим надувным мячом, ели огурцы, помидоры, бутерброды, печенье, яблоки, сухари, пряники, пили чай, налитый в банки. Снова окунались «последний разок». Часов в пять, в шесть медленно, размякшие, истомные, шли домой.

…а на Волгу тогда через поле вели две тропинки, и каждый раз мы выбирали, по которой пойдём!

Ветер. Ветер, июнь-ветродуй, берёзы летят по ветру. Бодрый, теплый, нестрашный. Грозовой ветер – такому старались не попадаться на пути. Ветер затяжного ненастья, когда шатаешься возле ближних кустов в старой куртке с покрасневшими от холода и сырости руками. Ветер гонит по небу сизые лохматые тучи. Августовский ветер, словно выдувающий, выметающий всё лишнее из лета перед осенней генеральной уборкой. От него и небо делалось особенно синим и высоким, а облака – особенно белыми.

Вяз. Самый старый рос в соседней деревне, для всей детворы служил источником забав, в нем было здоровенное дупло; я тоже туда залезала, само собой.

Велосипед. Звали его Листик – не марка, а имя. Велосипедная романтика, не самое раннее детство – подростковое. Училась кататься с горки, так было легче держать равновесие. К сожалению, никто не учил тормозить. Ручного тормоза на моем «Эрелюкасе»-«Орленке» не имелось, а приема «назад педаль» я не знала и неслась прямо на шоссе, а потом в кювет. Но вовремя среагировала: свернула руль направо, свалилась крепко, и всё же на безопасном просёлке. На великах ездили в магазин, за молоком, в библиотеку, просто куда глаза глядят, была бы дорога под колесами. А сошла дорога на нет – так пойдём, ведя велик в поводу. Авось и вырулим.

Велосипед служил и прекрасным транспортным средством, куда надежней любого автобуса. Скажем, я ездила в гости к друзьям (по шоссе примерно километров восемь) и могла задержаться там допоздна. И тогда я возвращалась обратно в полусумерках, когда так загадочно кричат ночные птицы, так будоражаще пронзительно пахнут травы и болотная вода, когда можно, не боясь машин, нестись во весь опор, разогнав велосипед на спуске. Когда день исполнен.

Вертолёт. Чаще всего вертолёты летали в зной и засуху, следя, нет ли лесных пожаров. Специальные красные, пожарные. Однажды потерялся в лесу сын соседа, мой ровесник, десяти или одиннадцати лет. Его тоже искали с вертолёта. Нашли. И заодно скажу про самолёты. С «кукурузника» разбрасывали удобрения на совхозное поле за деревней или обрабатывали его от вредителей. Я, любопытствуя, выскочила как-то из дома на шум мотора, и самолёт пронёсся низко над землёй, надо мной, прижавшейся к земле. Я замерла и смотрела на его брюхо: а ну как начнёт и меня химикатами посыпать?..

Вечер. Сидела я в классической женской позе, подперев голову ладонью, у окошка, смотрела на утихшие берёзы и думала: вот, день исполнен, и лишь в деревне чувствуется наполненность жизни, ее осмысленность.

Весна. Когда солнечные головки одуванчиков делались пухово-седыми, это служило верным признаком того, что нам пора переселяться на лето в деревню. Но, чуть подросши, я моталась в деревню и более ранней весной. Мы с подружкой собирали подснежники в лесу, шатались по дорогам и нюхали воздух. Однажды в конце марта уехав в Крым, лечиться, я сбежала оттуда, внезапно застигнутая жесточайшей ностальгией. Я видеть не могла великолепие цветущей южной природы, мне подавай природу родную – северную, скромную. Вернувшись, я не остановилась и тут же помчалась в деревню, куда весна приходит еще позже. И поди ж ты, такая весна – грязная, серая, растрепанная, деревенская – показалась мне в сто раз милее яркого и теплого Крыма.

Гамак. В жару, когда было лень или некогда взрослым куда-то идти, а компании мне не находилось, между берёз вешали гамак – плотный, в зелёную полоску. Удобный был гамак, и лежать в нём в тенёчке, на ветерке было хорошо. Но обладал он нравом норовистой лошади и любил сбросить седока… Ладно, пассажира. Раскачнёшься чуть сильнее – ну не просто же так лежать, не спать же средь бела дня! – и раз! – уже лежишь на травке, под гамаком, а он качается один, без тебя, нахальный и освобождённый.

Город. По городу скупалось вечерами. Я садилась на заброшенный колодец, откуда просматривались шоссе, дали, Волга, другой, городской, берег. Город, дом, мама, вечерняя сумеречная дымка, небо нежнейших оттенков – так бы и пошла по нему, и полетела туда, к маме…

Гуси. Будили по утрам, приходя под окно: калитки у нас не было в заулке. Почему-то под нашим окном росла самая вкусная трава!.. Зато после их визитов иногда везло найти большое продолговатое яйцо, и яичница из него казалась особенно вкусной.

Георгин. Август, изобильные сады, богатые цветами и плодами. Преддверие осени, урожай, гордый, царственный цветок.

Гроза. Первые грозы были пережиты именно в деревне. Да какие!.. Когда гроза надвигалась вплотную, выключали электричество, усаживались подальше от окон, возле двери, кучно, а если совсем лютая случалась гроза, то забивались в чулан. Заодно слушали, как лупит по крыше, по стенам дождь…