Вот я и добрался до кремля. Стою, покуриваю. Последняя сигарета осталась. Тот самый «Филип Моррис» с арбузной кнопкой. Но я кнопку никогда не лопаю. Я выдумал, что если когда-нибудь лопну кнопку у сигареты, то непременно случится нечто непоправимое. Я знаю, что это глупость, но устанавливать для себя запреты всегда очень интересно. Мне трудно жить в мире, в котором можно всё, стоит только захотеть. Хочешь заработать миллион – можно, хочешь трахнуть блядь с обложки Maxim – заработай миллион, и тогда можно, хочешь лопнуть кнопку сигареты – тоже можно. Мир вседозволенности отрицает свободу. Если можно всё, то нельзя ничего. Именно про это говорила власть в романе Оруэлла. «Свобода – это рабство»[6]. Старо. Откуда-то из-за кустов мне попытался возразить какой-то бородатый мужик, но от него так пахло перегаром, что я даже разбираться не стал, что там осознанная необходимость, а что неосознанная, просто пошёл дальше. Не люблю я этих личностей: сначала материализмом завлекут, а через пару минут ты уже помогаешь им двадцатью рублями на чекушку или сигаретой угощаешь. Не люблю.

А кремль особого впечатления не производит. Церковь, парочка валов, и всё тут. Хотя чего я ещё ждал? На самом деле ждал любви. Знаете, наверное, во всяком возрасте по-своему, но в двадцать лет ждёшь любви тогда, когда она с наименьшей вероятностью может случиться. Надеешься, что вот выйдешь посреди ночи за сигаретами – а там любовь тебя поджидает. Надеешься, что вот успеешь на последний ночной автобус на Каланчёвской улице[7], а там где-то между работягами, лежащими поперёк кресел, и смурными поддатыми мужеподобными бабами затесалась любовь. Большая и настоящая.

Я ведь вам не рассказал, что пока шёл по Первомайскому проспекту (это у них тут в Рязани главная улица, что-то вроде Тверской или Невского), уже всё придумал:

Томная темнота летней ночи, слегка прерываемая убаюкивающей песней сверчков. Молодому человеку казалось, что он один в этом городе. Рязань спала. И лишь шаги молодого человека гулко отзывались по улицам сонного царства.

Силуэт величественного собора возвышался над казавшимися крохотными домишками. Молодой человек с тоской поднял глаза к небу. Он бессловно молил провидение о знаке. И в эту минуту он почувствовал запах её парфюма. Нежный, как сливки, пьянящий, как первый глоток красного вина.

Запах вёл молодого человека к кремлю. Он, похожий на безумца, почти переходя на бег, спешил по следу запаха, который, казалось ему, не забыть во всю жизнь. Незнакомка сидела на лавочке и смотрела на звёзды. Лунный свет играл её волосами. Незнакомка посмотрела на молодого человека и улыбнулась, и в её взгляде он прочитал: «Я ждала тебя всю свою жизнь». Сдерживая дыхание, боясь вспугнуть то хрупкое чувство, возникшее от встречи взглядами, молодой человек аккуратно подошёл к ней.

– Можно присесть? – с дрожью в голосе спросил он.

– Можно. Какая же сегодня ночь, – ответила она своим бархатным голосом.

Это было начало долгой истории, о которой, наверное, стоило бы поведать в другой книге.

Вот что-то такое я придумал. Знаю, что дурно и пошло, но в этом тоже какое-то особое удовольствие есть. У Достоевского герои упиваются своим страданием, это уже не уникально, а вот своей пошлостью упиться, мечтами любви голливудско-мелодраматичного пошиба – это ещё ничего, главное помнить, что нужно всегда себе и всем окружающим говорить: «Я пошляк самого высочайшего уровня, пошляк и мещанин, выросший на американском кино и низкопробных книжках». Если это заклинание повторять почаще, будет свежо, если ещё что-нибудь про новую искренность присовокупить – высший класс.

А если отбросить всю эту экзальтацию, то Рязанский кремль – хуйня на постном масле. Вы поспешите назвать меня нигилистом, что, мол, ничего святого во мне нет. В своё оправдание скажу, что днём я кремль не видел, но ночью он мне показался именно что хуйнёй на постном масле. Ни больше ни меньше. Чему удивляться? Огромному каменному сундуку, которому много сотен лет? Или Есенину, по пупок закопанному в землю? Нет, господа хорошие, я на кремль насмотрелся. Вот взглянул на него последний разок. Вот развернулся. Ушёл. И больше Рязанский кремль я никогда не видел.

А всё-таки сигарет купить нужно. Но по пути как назло не попадается никакого магазинчика-круглосутки. Может, во дворы лучше свернуть? Эти магазинчики на тараканов похожи. Света боятся. Страшновато. Ещё кто-то огреет меня, как того токаря. А я, может быть, ещё пожить хочу. Мне, может быть, рано умирать. Ну, хорошо, давайте представим, что вот там, где стоит пятиэтажное здание общаги (как понял, что общага? а там балконов нет), выкрашенное жирно-жёлтой краской, сейчас за углом поджидают меня двое.

Один – здоровый малый, с бритой черепушкой, в кожаной куртке. В кармане у него кастет. Второе место на чемпионате Рязанской области по боксу за 2008 год. Из пьющей семьи. Мама его никогда не любила, всегда называла дармоедом и подонком, а папа пил так сильно, что в принципе утратил ощущение дихотомичности мироздания, перестал отличать «люблю» от «не люблю». Второй – малый ещё крепче первого. Золотая медаль на чемпионате Рязанской области по дзюдо за 2009 год. Детдомовский. Его даже описывать боюсь.

И вот они меня, ничего не подозревающего, поджидают. Мне до этого тёмного угла идти ещё минуты три. Как думаете, молча стоят? Может, и молча.

– А схуяли нам молчать, Лысый? – предварительно сплюнув, ухмыляется первый.

– «Молчи, скрывайся и таи»[8], хули. Ты потише говори, вон того лохопеда сейчас убивать будем.

– А зачем нам его убивать? Он ведь сам рано или поздно умрёт, если он, конечно, не Агасфер[9].

– Был бы Агасфером, я бы его прям сейчас ёбнул, ненавижу жидов. Россию спасать от таких надо. Все они, жиды, бессмертные. Поэтому и богатые. Сам рассчитай арифметику: если даже по десять рублей в день откладывать, то с Рождества Христова можно 7 000 000 накопить!

– На квартиру хватит.

– Вот-вот. А они, ебать, думаешь по десять рублей откладывают? Ротан шире держи.

– Они по 100 откладывают, – первого распирает от сделанного другом открытия и от лютой ненависти к семитскому народу. Он хрюкает.

Я останавливаюсь. Оглядываюсь по сторонам. Вроде никого. А ведь как будто что-то хрюкнуло. Нет, пожалуй, во дворик я не пойду. Хуй с этими сигаретами. Не до жиру – быть бы живу. А вот тоже, конечно, вопрос: если я сейчас заверну за угол в надежде найти круглосуточный магазин, а там, за углом, те двое меня и прикончат, то можно будет считать, что меня погубило курение? В статистику мой случай попадёт?

– Ну ты и идиот, сорвётся же наш клиент. Мы же тут нужны только для того, чтобы его убить, – шепчет Лысый.

– Это ещё почему?

– Видать, тебя Обухом не просто так зовут. Слушай внимательно, что я тебе скажу, не поймёшь – меня не ебёт. 85-й год себе примерно представляешь?

– Ну…

– Был, ебать, такой крендель, звали его Сиплаков, токарем на заводе спину свою работящую сгинал в позе рака. И вот он в 85-м году аккурат на остановке сидел. У мужика геморрой и простатит одновременно обострились. Ссать охота, но больно, жопа горит так, ну, не знаю, представь, что тебе чёрт кочергу раскалённую в очко вставил, представляешь?

– Представляю…

– Вот, он только встал глянуть, идёт автобус или не идёт, а ему тут же хуяк по голове, и замочили. Понял?

В тишине, повисшей над улицей, можно было утопить несколько щенков.

– Лысый, хоть убей меня бог с рогатки, но не понял.

– И правильно, что не понял. Это не ты понимать должен, а вот этот лошок, которого мы сейчас кончать будем.

– А мы будем? Он же не Агасфер, простой парень, жалко же. У него и мама, наверное, есть.

– А у Сиплакова мамы не было? Ведь раскурочили ему черепушку так, что мама не горюй.