Многие корабли пытались. Ни один не преуспел. Их затягивает в червоточину и выталкивает сюда.

Это гигантская ловушка с приманкой.

По словам Анжелы, пять кораблей уже потеряны. Есть большая вероятность, что они где-то на этой планете. Я спросил Анжелу, сколько человек в ее команде.

Она сказала, что их было семь. Все мертвы. Когда я убил ее, их стало восемь.

Восемь.

Ммммм.

Но этого недостаточно. Этого никогда не хватает. У меня всегда все заканчивается.

Мне нужно найти другие корабли. И я думаю, что смогу. Органический мозг на корабле Анжелы все еще функционирует, и он создал частичную топографическую карту планеты.

На карте отмечены другие места крушения. Некоторые - всего в нескольких километрах.

Мне нужно двигаться быстро. Там могут быть выжившие. Чем дольше я жду, тем меньше их становится.

Перевод: Грициан Андреев

"ДЕЛО ВКУСА"

Еще одно фантастический коротыш из "Мелких укусов" (Small Bites). Я большой поклонник фильмов о зомби, особенно итальянских "пожирателей кишок". В этом произведении это довольно очевидно.

- Доедай мозги, Филлип.

Филлип оттолкнул студенистый кусок культeй правой руки.

- Я больше не хочу.

Мама, прищурившись, уставилась на него. Еe глазные яблоки давно высохли и выпали.

- Тебе не нравятся мозги? Все маленькие мальчики-зомби должны есть мозги. Разве ты не хочешь стать таким же гнилым и разлагающимся как твой папа, a?

- Грарарарар, - сказал папа.

У него отсутствовала нижняя челюсть, поэтому произношение не было одной из сильных его сторон.

- Я хочу, мам, ты знаешь, просто...

- Просто, что?

Филлип сложил руки на груди и поковырялся в носу осколком локтевой кости, торчащей из культи.

- Филлип! - одeрнула его мама. - Манеры.

- Грарарарар, - согласился отец.

Филлип перестал ковыряться в носу.

- Ненавижу мозги.

Мама глубоко вздохнула и выдохнула через пулевые отверстия в лeгких.

- Ну, хорошо, доешь хотя бы прямую кишку и можешь идти.

Филлип скорчил гримасу.

- Я не хочу.

- Но, Филлип, ты же любишь кишки! Помнишь, когда ты только восстал из своей могилы, ты лопал эти кишки, пока они не начинали лезть у тебя из попки.

- Я больше не хочу есть эту дрянь, мам.

- Грарарарар, - сказал папа.

- Вот видишь, Филлип, ты расстраиваешь своего отца. Ты знаешь, сколько ему приходится работать днями и ночами, выслеживая живых, чтобы у нас на столе было свежее мясо? Это нелeгкая работа, сынок. Посмотри на него, он двигается не быстрее одноногого калеки, а большинство оставшихся людей хорошо вооружены и практически все из них уже в курсе, что нужно целиться в голову.

Филлип встал.

- Мне не нравится эта еда. Мне не нравится еe вкус. Мне не нравится еe запах и больше всего, мне не нравится есть ребят, с которыми я когда-то ходил в школу. На прошлой неделе мы съели моего лучшего друга Тода.

- Мы - живые мертвецы, сынок, это то, что мы делаем.

Отец Филлипа пожал плечами и потянулся к тарелке ребeнка. Он вывалил еe содержимое на край стола, а затем резко кивнул головой, вонзая в еду верхние зубы. Единственный способ, которым он мог кусать.

- Я больше не хочу быть зомби, мама.

- У нас нет выбора, Филлип.

- Ну, значит, я буду есть что-нибудь другое.

Филлип полез под стол и достал пластиковую коробку.

- Это, что ещe такое?! - требовательно спросила мама. - Я слышу запах испорченной пищи.

- Это Вальдорфский салат^[9].

- Филлип!

- Прости, мам, но это то, что я буду есть с сегодняшнего дня. Здесь яблоки, сельдерей, грецкие орехи и медово-лимонный майонез.

- Я запрещаю!

- Грарарарар, - согласился папа.

- А мне всe равно! - закричал Филлип. - Я - веган, мам! В-Е-Г-А-Н. И ты ничего не сможешь с этим поделать.

Он бросил коробку с салатом на стол и, стеная, зашаркал прочь.

Папа засунул кусок двенадцатиперстной кишки себе в горло и похлопал жену по заднице.

- Грарарарар.

- Я знаю, дорогой, но что ж мы можем сделать? Оторвать ему голову и съесть еe завтра на обед?

- Грарарарар.

- А вот это хорошая идея. Пойду-ка, возьму дробовик.

Мама, хромая, поплелась к оружейному шкафу.

- Вальдорфский салат! Не в моeм доме!

Перевод: Грициан Андреев

"ОБЪЯТЬЯ"

Написано еще в колледже, когда я думал, что хорошая писанина должна звучать цветисто, а образность важнее сюжета. Я был неправ по обоим пунктам. Просматривая эту коллекцию, я не могу не заметить, как много моих историй имеют какую-то религиозную основу или подтекст. Вот что происходит, когда тебя воспитывают католиком.

Она приходит ночью.

Я выдвигаю кресло-качалку на балкон, чтобы понаблюдать за ней, старинной вишней, которая скрипит и протестует так же, как мои старые кости. Отсюда открывается потрясающий вид на мой задний двор; живые изгороди, подстриженные под леденцы, фонтан "херувим", вечно плюющийся водой, океан вдалеке.

Солнце лениво кланяется и уходит, разбрасывая оранжевые и фиолетовые пальцы по моим акрам густого газона. Много лет назад это были коктейли с шампанским и крокет. Теперь я даже не могу вспомнить, когда в последний раз гулял по территории. Один знакомый, покойный, как и большинство, однажды описал мужчин как прекрасный односолодовый напиток - жгучий и незрелый в молодости, смягчающийся с возрастом.

Наконец-то я стал вкусным.

Портрет моей юности висит над камином: суровое лицо и брови смягчены решимостью. Брови, которые поседели, стали кустистыми и не имеют направления.

Когда-то я бы не согласился ни на что меньшее, чем сокрушить всю оппозицию.

А теперь я соглашусь на немного меда в свой чай.

Я смотрю, как опускается туман, мягкое, неземное одеяло, мерцающее в огнях моего двора.

Она всегда приходит с туманом, и я чувствую, как учащается мой пульс, согревая меня. Я сбрасываю одеяло со своих колен - оно мне больше не нужно.

Первый взгляд на нее - это волшебство. Благоговение и удивление - чувства, известные только молодежи и мне. Стоит больше, чем я когда-либо зарабатывал. Она одета в полупрозрачно-голубое, цвета луны, одеяние, которое колышется, как шелк. Ее лицо всегда умиротворенное, движения уверенные, и я одновременно очарован и умиротворен. Ее танец - это природа и жизнь, приливы и отливы. Медленные, томные повороты и удобные позы, руки всегда манят, мелодия, известная только ей.

Под моим балконом она останавливается и улыбается, как делала это много лет.

- Потанцуй со мной.

Сегодня вечером я это сделаю.

Я хватаюсь за подлокотники своего кресла-качалки скрюченными руками и, дрожа, поднимаюсь на ноги. Тысячи болей, которые терзают мои дни, таблетки от рвоты, которые заставляют меня биться сильнее, беспокойные ночи - все это сведено на нет моей решимостью. Наконец-то у меня есть силы осознать, что у меня их не осталось. Рука была разыграна и сброшена.

Трясущимися ногами - годовалый ребенок, со сбитыми коленками и широко раскрытыми глазами - я перегибаюсь через перила. Я падаю в ее объятия и разбиваюсь...

И тогда я свободен. Я кланяюсь своей госпоже и беру ее за руку.

- Могу я пригласить вас на этот танец?

Музыка свежо звучит в моих ушах, легкая и воздушная. Я обнимаю ее, и мы вальсируем в тумане над моей лужайкой, прочь из моей пустой тюрьмы. Через херувима и живые изгороди, через пляж, через море, чтобы погнаться за солнцем.

Ее рот приближается к моему, мягкие губы приоткрываются.

Черные зубы. Острые.

Я кричу, мой голос приглушен ее голодным поцелуем, который царапает мое лицо, сдирает кожу, тянет.

Я смотрю на нее снизу вверх глазами без век, молочно-красными.