– А я-то думал, тебе такое понравится.

– Отнюдь.

– Ты сказал, что видишь, куда идет естественная наука. Так куда же, по-твоему?

– Я убежден, что к человеческому мозгу.

– Вот оно что, мозг… Я об этом тоже задумывался. Что ж, тогда расшифровку ДНК придется отложить на неопределенный срок.

– Совсем нет. Этим надо заниматься прямо сейчас.

– Однако человеческая ДНК содержит две целых восемь десятых миллиарда нуклеотидных[38] пар. Если расшифровывать по тысяче в день, то потребуется две целых восемь десятых миллиона дней.

– Всего каких-то восемь тысяч лет, – усмехнулся Митараи.

– Потребуются колоссальные расходы. Считается, что при нынешних технологиях такой проект сожрет больше денег, чем программа «Аполлон»[39].

– Только если над ним будет работать одна страна.

– Вот как?

– Это драгоценный ключ к миру во всем мире, на который нам указали высшие силы. Если разделить эту миссию между ведущими научными центрами планеты, то все получится. В таком деле я и сам бы с радостью поучаствовал.

– Тогда исследования мозга отложатся на будущее.

– Не думаю. Достаточно приостановить вручение Нобелевской премии в области естественных наук всего на три года. Если в этот период все ученые мира распределят обязанности и сядут за работу, то бо́льшая часть ДНК будет расшифрована.

– Но что дальше? Даже при полной расшифровке нуклеотидной последовательности останется много вопросов. Будет совершенно непонятно, какую функцию выполняет каждый из ее участков. Никто не отменял три миллиарда лет неконтролируемой, не всегда логичной эволюции. Скорее всего, выяснится, что бо́льшая ее часть бесполезна и не содержит особо важной информации.

– Вы ведь об интронах?[40] Да, бо́льшая часть ДНК – некодирующая. Тогда на следующем этапе надо заняться ДНК мыши.

– И как это поможет?

– Для исследователя нет разницы между мышью и человеком. У обоих есть легкие, сердце, органы пищеварения, мышцы, уши и глаза. Расшифровав обе ДНК, нужно сопоставить их нуклеотидные последовательности и исключить все совпадающие участки. Наверняка таких будет много.

– Думаешь?

– Да. Участки, которые отсутствуют у мышей, но есть у человека, будут связаны со специфически человеческой активностью. Можно предположить, что они обусловливают мозговые функции. Не все, конечно, но значительная их часть. Ведь мозг – единственное, что существенно различает человека и мышь.

– Звучит правдоподобно. Возможно, в будущем мне следует заняться изучением мозга.

– Может, и так.

– Мозг… Когда-то ты выразил уверенность, что все психические феномены – то есть феномены мозга, которые всегда относили к сфере мистики, – можно объяснить с материалистической точки зрения.

– Нет, я имел в виду другое. По большому счету мистическими называют вещи, не поддающиеся рациональному объяснению. Если прибегнуть к нему, то выходит эдакий уроборос[41], глотающий самого себя в процессе самопознания. День ото дня внешние условия жизни усложняются в геометрической прогрессии. Однако вместе с тем они носят предписанный характер. Мы, живые существа, не присутствовали на планете с самого ее рождения. Сначала возникла Земля, и только потом мы. Так что, скорее всего, мы появились из неживого. Моя мысль была в том, что эти вопросы лучше изучать через призму физиологии или химии.

– Человек – крайне сложный механизм.

– Именно так. Полагаю, если мы досконально выясним, между какими веществами в мозге происходит взаимодействие, какие феномены оно порождает и как в целом устроена иерархия по линии ДНК, клеток и их групп, то приблизимся к пониманию мышления и эмоций человека.

– Ну так значит, по-твоему, через материю можно объяснить все феномены жизни, включая человеческое мышление и психику?

– Не совсем. Я неслучайно провел параллель с уроборосом. Ловко проглотив свой хвост, змея попадает в иное измерение. Так и мы, подступившись к мистическим феноменам разумом, по большому счету смысла не находим. Все дело в том, что в реальном мире их не существует. Очевидно, что на вопрос: «Возможно ли узнать, сколько чайных ложек воды содержит море?» – можно ответить и «да» и «нет». Понимание материальной природы функций мозга будет значить, что наш мозг познал сам себя. Вот такой парадокс. Все равно что невозможность пожать руку самому себе.

Профессор внезапно перевел взгляд на свой портфель и, подняв его с пола, положил к себе на колени, стараясь не промочить брюки дождевыми каплями. Расстегнув молнию, он извлек из него толстую брошюру. На белой, ничем не украшенной обложке была лишь надпись «Лаборатория Такэхико Фуруи», напечатанная с помощью текстового процессора[42]. Сдвинув очки пониже, профессор с церемонным видом пролистал брошюру. Дойдя до нужной страницы, он вернул портфель на пол, хорошенько придавил разворот посередине и протянул ее Митараи.

– Как насчет небольшой игры? Вспомнил про эту вещицу, пока ты говорил. Интересно, как ты истолкуешь этот странный опус, раз мозг в твоем понимании – безупречно отлаженный механизм, непрерывно рождающий сложные реакции на материальном уровне.

– Что это?

– Бюллетень, который выпускает моя лаборатория. Изредка мы публикуем необычные вещи, имеющие отношения к самым разным областям знания. Хотелось сберечь это сочинение, так что мы решили напечатать его.

– Это понятно, но где вы его изначально откопали?

– Его нашел студент из моей лаборатории. Напечатал его на пишущей машинке и оставил в столе. Того парня звали Осаму Нобэ. Талантливый малый, но странноватый и с проблемами. В один день внезапно пропал, и я понятия не имею, где он сейчас. Так что вряд ли мы уже узнаем, где он раздобыл эту вещь. Может, в какой-нибудь психбольнице. Должно быть, Нобэ планировал представить ее на научном семинаре. После его исчезновения мы даже пытались навести справки о нем у хозяев квартиры, но он уже съехал. Когда понадобилось передать его стол другому человеку, я нашел в нем этот документ, с интересом прочитал его и оставил себе.

– Когда это случилось? Когда исчез Нобэ?

– Несколько лет назад – кажется, в восемьдесят пятом или восемьдесят шестом году. Мое любопытство пробудило и то, что в этих записках упоминается ваша книга.

Митараи не отрывал взгляда от текста.

– Мозг, как ты и сказал, сложный и причудливый механизм. И если он выходит из строя, то начинает работать крайне эксцентрично, – продолжал Фуруи свой монолог, пока Митараи молча читал. Он явно был той же породы, что и мой друг: обычно неразговорчив, но стоит ему наткнуться на что-то интересное, как язык у него сразу развязывается. Я же, стоявший рядом, был для него невидимкой.

– Есть у меня среди пациентов один друг из Финляндии. Из-за нарушений функции мозга он принимает свою жену за шляпу и изо всех сил пытается ее надеть на голову[43]. Знаю я и англичанина – и он далеко не единственный, – которому для лечения эпилепсии перерезали мозолистое тело[44], из-за чего он одновременно пытается застегнуть пуговицы правой рукой и расстегнуть их левой. Третьего пациента, лежавшего в реабилитационном центре, пришла проведать жена, и одной рукой он пытался ее обнять, а другой оттолкнуть. Раньше, когда у нас заходил подобный разговор, ты утверждал, что, даже если перерезать японским эпилептикам мозолистое тело, таких аномалий с ними не произойдет.

– Именно так, – подтвердил Митараи, подняв голову от брошюры.

– На днях я нашел документ, подтверждающий твою правоту. В нем описано лечение японцев с острой эпилепсией как раз таким методом, и в нем не говорится, что у них часто развиваются такие аномалии. После операции исход лечения значительно улучшался.