…И снова я действовал решительно, снова взял дело в свои руки — я не мог оставаться в стороне и наблюдать, как стирается даже самая моя невидимость; я оглядел гостиную, потом взял с дивана одну из боковых подушек и положил на пол, прямо перед местом, где рядом с пепельницей на столике сидит мать; потом на кухне с сушилки рядом с раковиной взял синий пластиковый стакан и положил на кухонную стойку — но боком; а потом ушел, потом покинул дом — хотя по дороге прихватил из буфета небольшую стопку крекеров «Евфрат» и вдобавок парочку яблок из миски; яблоки болтались и оттягивали толстовку, но это ничего; ничего из того, что я взял, знал я, никто не заметит, никто не пожалеет; никто, даже полиция, не скажет, что что-то пропало…

…И затем я вернулся в Мидор-парк, где глазу раскрываются пространства, где зелень зеленая, даже когда черная, где в моих ушах гудел темный ветер ночи…; убегая из дома (моего дома), я тосковал по резным просторам парка, по его возможности расстояний, я нуждался в его зонированной открытости — хотел оказаться там моментально; и потому шел быстро, гранично, мимо Саншайн-стрит и мимо Семинол, а потом еще сильнее прибавил шагу, когда заметил зыбкую фигуру — человека, выгуливающего собаку, покупателя из «Приборов Стерна»; он, в пальто с темным воротником, вел своего подопечного на тугом поводке-рулетке; в какой-то момент он поднял взгляд и почти наверняка заметил, как я прохожу свои граничные шаги; но не возникло ни колебания, ни узнавания, ни проблеска памяти, ведущего к приятному выводу; мы оба просто кивнули друг другу в слепом добрососедском ритуале и быстро отвернулись…; и я спросил себя: а я раньше знал, что он живет рядом?..

…И вот я снова снаружи — вне, вдали, — чувствую себя как дома в своем тихом парке; и теперь я молчу; теперь я сижу на скамейке, облюбованной потому, что с ее планок — выложенных дугами, чтобы изящно принять человеческую спину, — я вижу три полных стороны парка; вижу достаточно, чтобы сказать, что ночь стоит тихая…; и она тихая…; какое-то время, признаюсь, я даже подумывал завалиться на боковую дома… у себя дома… хотя бы просто на несколько часов, просто неформально прикорнуть; уверен, этот опыт подарил бы всяческие прелести мягкости — потянуться, примоститься…; даже если речь о жестком диване в гостиной; но это было невозможно; никак нельзя; осознать себя там, понимать себя оставшимся там — не ради наблюдения — было бы невыносимо…; видите ли, в определенных обстоятельствах лучше быть невидимым даже для себя…; и вот я снова здесь, снаружи, сижу, задрав колени к подбородку, на своей темной облюбованной скамейке — не более чем свернувшийся клубок джинсы, ткани и кроссовок; и вот теперь я здесь, где и предпочитаю быть, — я часть невидимости, которая есть, а не часть невидимости, которой нет…; и вот я сижу и наблюдаю…; и со своего места, сидя, в приглушенной ночи я вижу — постоянно — другие фигуры, вижу вечно пополняемую последовательность других фигур…; идут по торговым улицам, уменьшаются в неосвещенных кварталах, переходят дорогу, посмотрев в обе стороны или не посмотрев вообще никуда…; прочесываются фарами проезжающих машин или марлятся желтоватым свечением фонарей над головой — эти фигуры окинуты тенью, разнообразны, погружены в себя и бурны, как волны, как стоячие волны…; и глядя на них, сворачиваясь все туже в лодыжечное тепло на облюбованной скамейке, я гадаю, кто из этих фигур тоже беглец, кто из этих плывущих сгустков — подвижные силуэты беглецов… но тех беглецов, кого я не узнаю́, чье соответствие определению я не признаю́: кого из этих фигур я отрицаю…; поскольку, уверен, достаточно всего лишь взгляда, всего одного взаимного встрепета глаза, чтобы все это закончилось, чтобы их обстоятельства внезапно обратились вспять; достаточно всего одного взгляда на них… и одного взгляда от них…; это и будет толкованием, подлинным толкованием, истинным опровержением фигуры и фона…; но это кажется маловероятным, это кажется невероятным, так что я цепляю «Волкмен» на мои здоровые уши, вселяюсь во все искрометности Гласса, встаю со своей темной парковой скамейки и продолжаю — иду, просто иду, бросаю один шаг перед другим, во тьму еще глубже, нога за ногой, иду, просто иду, вечно иду, просто продолжаю, иду и продолжаю, они продолжаются, они продолжаются, они просто продолжаются, бесконечная последовательность несущихся машин просто продолжается, машина за машиной, ни о чем не подозревая, нисколько не заботясь о моем опоздании домой; но интересно, потом пришло мне в голову: когда чего-то ждешь — когда ты, скажем, в очереди на почте или ждешь, как я, когда дадут съехать на межштатное шоссе, — и ты реально торопишься, в смысле, уже реально неймется сдвинуться с места, тогда неважно, сколько ты суетишься, и неважно, насколько раздраженно скрежещут твои мышцы, и неважно, как громко вопишь про себя Эй, давай!: ты что, не видишь, что я опаздываю? — другими словами, неважно, что ты такого делаешь, это просто ничегошеньки не меняет, ну совершенно; мир, увы, безразличен к немому воззванию; если все держать в себе, то всем и всегда плевать, неудобно ли там тебе, тревожно или досадно; иногда надеешься, что это не так, но это так; и вот пожалуйста: машины все пыхтели мимо, одна за другой — бесконечная целеустремленная спешка в блаженном неведении; и мне пришло в голову, как же это обескураживает, как такие мелкие ситуации каждодневных задержек могут стать адскими и парализующими, когда, к моему немалому удивлению, в движении появился небольшой просвет и я не упустил шанс, сердито ускорился в поток межштатного шоссе…

И вот я наконец продолжил путь; встречу назначили на 19:30, но, когда я взглянул на черные цифры на золотом фоне своей приборки, они уже показывали 20:01; прискорбно: я, по сути, и так навязывался тому, с кем хотел встретиться, и очень не хотел еще больше раздражать опозданием; но, когда мы созванивались, он показался приятным человеком, даже на редкость покладистым; поэтому я решил, что он подождет, хотя бы еще чуть-чуть: было ощущение, что он из тех, кто даже незнакомцам дает шанс — ужасно хорошее качество; и все же я знал, что надо поторопиться, так что нажал на газ и перешел в левый ряд, где набрал скорость и скоро дошел до 105 или 110 — на редкость радикально, по крайней мере для меня; затем я включил фары — обе, чтобы справиться с сумерками, сползающими по склонам холмов, и попросить «ниссан» впереди подвинуться с дороги — что он, к счастью, и сделал; но стоило включить фары мне, как зажег их и коричневый «седан», проезжающий мимо меня по встречной; наверное, не больше чем совпадение или реакция на незапланированную просьбу, но я пришел в восторг, потому что мне это напомнило, какие моменты я больше всего люблю в поездках по шоссе: я сейчас о тех случаях, когда едешь по межштатной дороге в ночи, когда стоит такая темень, что ты будто плывешь в бездну по практически бескоординатному пространству; конечно, какое-то освещение есть — молочная секреция приборной доски, размытый по краям натиск твоих фар, но они только усиливают чувство одиночества, изоляции; и вот ты на дороге, курсируешь по черному каньону ночи, когда как откуда ни возьмись в далеком небе начинает мерцать какой-то свет — и тут видишь, что он появился из-за доселе скрытого утеса или змеистых изгибов поворота; и тут, конечно, понимаешь, что это другая машина, другие люди, и тогда откидываешься и наблюдаешь, как огонек постепенно разгорается, понемногу превращается в пенистое облако рыжеватых гранул, затем — в нарастающую тучу сияющей пыли; и тут, пока едешь дальше, пенистое облако одновременно ширится и разгорается, одновременно становится более размытым и более направленным, и продолжает расти, и приближаться, и разгораться вплоть до того, что почти напоминает вулкан в момент перед чем-то крупным, когда — шлип — фары другой машины переключаются на жидковатый ближний свет, безопасный, обычный и рациональный; а потом, конечно, и сам приглушаешь фары и ждешь, пока вторая машина пройдет мимо; а когда она проходит и сменяется вжухом идеальной ночной черноты, тогда ты мановением расслабленной руки перещелкиваешься обратно на дальний свет и продолжаешь плыть вперед, видеть дальше; вот и все; но и не совсем все — ведь по ходу всего этого, хоть каждый шаг взаимодействия доведен практически до автоматизма, отчасти ты понимаешь, пусть и только подсознательно, что состоялось общение, имела место коммуникация, в какой-то степени хорошее событие; и с нетерпением ждешь, даже если и безотчетно, следующего такого же…