В подвале было сухо и тепло, здесь чувствовалась рука заботливого хозяина — в одном углу были аккуратно сложены дрова и бутылки с вином, в другом стояли друг на друге чемоданы забывчивых гостей, снабженные табличками с их именами. На стенах были развешаны рабочие инструменты и охотничьи двустволки. Сундук тут же присоединили к чемоданам, но тут старик вдруг задумчиво остановился над ним, и Молхо решил, что он хочет проверить, что находится в этом странном ящике, который гостиница берет под свою опеку. «Это вполне разумно с его стороны», — сказал он себе и жестами показал старику, что у него нет ключа и им придется вырвать замок. На том и порешили — старик принес фонарь и клещи, они легко сорвали замок и открыли крышку, обнаружив, как и ожидал Молхо, вполне предвидимые вещи: женскую одежду на все сезоны — на зиму, на весну, на лето и на осень, и кучу израильских лекарств; вид знакомых упаковок с их квадратными ивритскими буквами — здесь, в берлинском подвале, — вызвал у Молхо острую тоску по дому. Старик, словно удовлетворившись осмотром, умело вернул замок на прежнее место, так что теперь никто и не заметил бы, что в нем ковырялись. Они поднялись плечом к плечу в кухню и отправились помыть руки. Хозяин пансиона, видимо чувствуя вину за отнятый у Молхо номер на втором этаже, со всей любезностью пригласил его отужинать с ними, и на этот раз Молхо согласился.

Его усадили на почетном месте, рядом с бабкой, и он рассказал им о своих приключениях в Восточном Берлине. Хозяин переводил его рассказ на немецкий, и все так удивлялись и ахали, не веря, что есть люди, стремящиеся вернуться в ту страну, откуда порядочные немцы так хотят бежать, что Молхо на миг даже показалось, будто и они начинают подозревать его в причастности к какой-то секретной агентуре, регулярно переправляющей женщин с Запада на Восток. А что, поинтересовался кто-то, он и первую свою женщину, ту, что привез сюда зимой, тоже пытался так переправить? Молхо покраснел. «Нет, — смущенно улыбнулся он, — то был особый случай». А почему же эта хотела туда вернуться? Молхо почувствовал необходимость защитить свою маленькую русскую; «У нее там возлюбленный, — объяснил он, ухватившись за первую пришедшую в голову мысль. — Он не мог выехать из России, и поэтому она сама вернулась к нему». Только теперь наконец им все стало понятно, хотя примириться с этим они как будто все еще не могли.

В самолете, закрепляя ремень, Молхо думал: «Кто бы мог поверить, что за один год я дважды побываю в Берлине? Кажется, я уже исчерпал этот город полностью». Он летел ночным рейсом израильской авиакомпании «Эль-Аль», на исходе субботы, было полнолуние, и небо было таким на редкость ясным, что капитан специально посоветовал пассажирам не пропустить открывающиеся внизу фантастические виды. Над заснеженными Альпами, отдав стюардессе поднос, Молхо вынул большой лист бумаги и тщательно записал все свои расходы, чтобы дать теще подробный отчет, но сколько он ни выуживал из памяти все, самые мельчайшие детали, ему никак не удавалось набрать ту сумму, которую она ему дала. Вероятно, он забыл несколько ресторанов — где-нибудь в Вене и в поезде, ведь не может же быть, чтобы эта поездка обошлась так дешево! Под конец, чувствуя, что ему не удается сосредоточиться, он махнул рукой и порвал лист на клочки. Неужто она и впрямь вздумает требовать у него отчет? А его труды — они разве ничего не стоят? При мысли о теще Молхо охватило теплое родственное чувство, и он с удовольствием подумал о том, что завтра снова ее увидит. Он встал и пошел по проходу, рассматривая пассажиров и выискивая знакомые лица; потом протиснулся между стюардессами, вошел в туалет и протер руки и лицо остатком лосьона из флакона, стоявшего возле раковины. Над греческими островами он завязал разговор с соседом по поводу маленькой душистой сигары, которую тот было закурил и тут же вынужден был погасить по указанию стюардессы, что весьма огорчило не только его, но и Молхо. Сосед немедленно предложил ему такую же сигару, и он, слегка поколебавшись, сунул ее в карман. Вообще-то он бросил курить несколько лет назад, сказал он соседу, не вдаваясь в объяснения, но, возможно, теперь решится дома попробовать этот подарок, хотя бы в память о таком симпатичном попутчике.

В очереди к паспортному контролю он увидел за барьером свою дочь, она стояла рядом с полицейскими, и у него дрогнуло сердце, — видно, случилось что-то неожиданное, если уж она попросила специального разрешения встретить его прямо в зале, а не на выходе. «С бабушкой плохо, — сказала она сквозь слезы, обнимая отца. — Она уже дважды теряла сознание». Молхо молча обнял ее. «Ты должен поспешить, если хочешь поговорить с ней, — сказала Анат. — Она все время спрашивала о тебе и о той женщине, которую ты повез с собой». Он сильно прижал ее к себе и спросил о сыновьях. «Они в порядке», — ответила она.

Когда они вышли, часы показывали десять вечера. Воздух показался Молхо прохладным и свежим, не было и того сильного, холодного ветра, который сопровождал его при отлете. По пути к машине дочь рассказывала ему о том, что произошло за время его отсутствия. Оказалось, что бабушка, под влиянием какого-то непонятного чувства вины, решила еще в день его отлета прийти к ним домой, чтобы сварить обед для гимназиста, который остался один в доме, но забыла, что у нее нет ключа, и от растерянности и спешки споткнулась на ступеньках и сломала себе руку. Она пролежала возле их дома несколько часов, на холодном ветру, не в силах двинуться от боли, пока сосед не обнаружил ее и не вызвал такси, чтобы перевезти в дом престарелых. Дети Молхо ничего не знали, но в среду им позвонила бабушкина русская подруга, потому что у бабушки началась пневмония. В четверг ее пришлось перевести в отделение для лежачих, на пятом этаже дома престарелых, где она и находится сейчас. Уход там, конечно, прекрасный, но ее состояние очень тяжелое. «Теперь ты видишь, почему мы с матерью настаивали, чтобы она перешла в дом престарелых? — сказал Молхо. — Мы думали как раз о такой возможности».

Анат предложила отцу сесть за руль, но он отказался и с удовольствием следил за тем, как быстро и умело она ведет машину. В Хайфе они были через полтора часа, и она сразу же повезла его в дом престарелых. Ночной дежурный узнал их, поспешил открыть перед ними дверь, и они поднялись на лифте прямо на пятый этаж. Дежурная медсестра уважительно встала им навстречу. «Это мой отец, — шепнула Анат, — он приехал». Сестра взволнованно кивнула. «Как прошла ваша поездка?» — вежливо поинтересовалась она. «Замечательно, — ответил он, — все прошло с большим успехом». — «Вы не очень устали?» — «Я совершенно не устал, — улыбнулся Молхо. — Для меня это еще не так поздно, я ведь пока живу по европейскому времени. Ну, как она?» Сестра с отчаянием покачала головой.

Его провели в затемненную комнату, он увидел Омри, дремавшего у окна, молча подошел к нему и мягко обнял. «Бедные дети! — подумал он. — Не успели похоронить мать, а теперь это». Он не решался смотреть на большую кровать, где лежала больная, потому что сразу же понял то, что все они здесь боялись произнести. Смерть, эта их старая, еще с прошлой осени, знакомая, ждала его появления здесь, как терпеливый гость ждет припозднившегося хозяина дома. Это был вопрос даже не дней, а часов, понял он вдруг не умом, а взволнованно забившимся сердцем.

Она лежала на кровати, маленькая и легкая, левая рука в гипсе закинута за голову, жесткие седые волосы рассыпались по подушке — он никогда не видел их в таком беспорядке, а ее — так беззащитно обнаженной. Он вздрогнул. Ее веки трепетали, она дышала с трудом. Ему показалось, что Смерть снова стала совсем рядом с ним, словно не было этого прошедшего года. Дочь взяла бабушкину руку в свою и сказала: «Папа приехал». Старуха открыла глаза. Узнала ли она его? Молхо наклонился над ней. Нет, она уже никого не могла узнать. Ее глаза были открыты, но отблеска рассудка в них уже не было.

Ему очень хотелось отчитаться перед ней. Она послала его с поручением, он его выполнил, и теперь ему хотелось, чтобы она об этом знала. И ведь она тут беспокоилась о нем! А если даже у нее была какая-то скрытая матримониальная цель, а он сорвал ее планы, то ведь не нарочно, не из-за недостатка уважения к ней. Но, глядя на ее трепещущие веки, прислушиваясь к ее хрипловатому, слабому дыханию, он понимал, что ему придется, видимо, отказаться от своего отчета, ибо хоть Смерть и не подала еще своего знака, но эта старая женщина занята сейчас самым последним, самым важным диалогом с самой собой.