«Все это впустую, — сказал он вслух, улыбаясь. — Все это впустую, никто не пустит ее обратно в Россию Я и сам взялся за это только ради того, чтобы она успокоилась и лучше чувствовала себя в стране».

Теперь они остались вдвоем. И хотя Молхо ждал этого мгновения и даже готовился к нему, но, как только они встали на эскалатор, поднимавшийся в зал паспортного контроля, он почувствовал, что теперь их вынужденное молчание становится особенно неудобным и мучительным. Даже с женой, вплоть до самой ее смерти, он все-таки мог как-то разговаривать, что-то ей сказать, понять ее предсмертные слова, а тут он начинал путешествие с этой малознакомой ему невысокой полноватой женщиной без всякой надежды на языковой контакт, и хотя заранее положил себе, что будет говорить с ней только на иврите, пусть понимает, что сможет, но знал, что не следует особенно рассчитывать на понимание. Поэтому он решил всю дорогу хранить ее новехонький, девственно чистый, если не считать одинокой печати о выезде, паспорт у себя в кармане, ни в коем случае не отдавая его ей, тем более что теща еще накануне намекнула ему, что эта молодая русская — большая растеряха и он должен внимательно следить за всеми ее документами, как делал это в поездках с женой. Впрочем, его жена постоянно возмущалась, когда он забирал у нее паспорт, и требовала его обратно, а эта русская даже бровью не повела — то ли потому, что не знала, как выразить свое недовольство на иврите, то ли потому, что ей вообще был безразличен израильский паспорт, от которого она все равно собиралась отказаться.

Все так же молча они сдали на электронный досмотр свою ручную кладь — ее красную сумку и зеленый зонт и его верный чемоданчик с ее документами, вторым томом «Анны Карениной», пятничным приложением к газете и парой яблок, которые ему было жалко оставлять в холодильнике, — потом, забрав все эти вещи, неторопливо пересекли предрассветное пустынное безмолвие огромного зала, нашли свой выход на посадку и сели возле него в ожидании вылета, до которого все еще оставался целый час. Недавние слезы уже высохли на ее лице, оставив еле заметный след в виде тонкой темной дорожки в слое светлой пудры, и теперь она снова с любопытством оглядывалась по сторонам, широко открыв большие голубые глаза. Вся она — низенькая, толстенькая, коротконогая — чем-то напоминала ему молоденькую белую крольчиху. Но в то же время в тяжести ее мясистого тела угадывалась какая-то чистая и простодушная невинность. «И ведь какая упрямая! — думал он. — Выглядит совсем не глупой, а просидела в ульпане целых полгода и ни слова на иврите не выучила. Вот это упрямство!» Он вспомнил то утро, когда привез к ним в ульпан свою тещу и увидел их, эту молодую и ее мать, сидящих в классе в окружении тощих эфиопских евреев, тела которых напоминали тонкие шоколадные палочки. «Нет-нет, она явно не глупа, — уже совсем уверенно констатировал он, когда она, жестами попросив у него разрешения отлучиться, тут же прямиком, словно ведомая животным инстинктом, направилась в зал беспошлинной продажи. — Даром что никогда не бывала в заграничных аэропортах, а уже разобралась, что здесь к чему». Он лениво последовал за ней, глядя, как она хватает магазинную корзинку и торопится к полкам, заваленным всякой мелочью. В прошлом, когда он курил, он первым долгом направлялся здесь к полкам с сигаретами, но с того дня, как жена заболела, он разом бросил курить — это была первая жертва, принесенная им на алтарь ее страданий. Но его спутница не интересовалась сигаретами — украдкой бросая опасливые взгляды на шедшего за ней Молхо, она быстро нагрузила свою корзинку двумя бутылками виски и бутылочкой водки, добавив к ним две красные упаковки шоколада. «Интересно, она уже спала с мужчинами, эта толстуха? — все так же лениво размышлял Молхо. — И кто будет платить за ту выпивку, которую она собирает сейчас в своей корзине?» Теща дала ему восемьсот долларов на всю поездку, назначив его кассиром для них обоих, и вообще-то ему следовало экономить с самого начала, но, подойдя к кассе, он безропотно и даже без особого раздражения, вытащил кошелек и заплатил за ее покупки, как будто заранее смирился с тем, что старухины деньги будут течь у него сквозь пальцы. Потом ободряюще улыбнулся ей, сказал что-то на самом примитивном иврите, который та все равно не поняла, и легким прикосновением повел ее за собой — счастливую, увешанную пакетами — в сторону выхода на посадку. Но, едва усевшись, она тотчас попросилась в туалет, и он остался охранять ее покупки.

«Ну хорошо, один этап мы благополучно миновали», — сказал себе Молхо, и вдруг в нем прорвалась глубокая усталость, накопившаяся еще с бессонной ночи. Он устроился глубже в кресле и стал рассматривать лица других пассажиров, пытаясь определить, нет ли среди них арабов, которые могли бы взорвать или захватить самолет, но людей арабского вида не обнаружил, — видимо, они не летали самолетами израильских авиакомпаний. «Они вообще мало летают, — подумал он. — Наверно, экономят деньги. То ли дело евреи. Мы народ суетливый и непоседливый. Взять хотя бы меня — всего год со смерти жены, а я уже второй раз отправляюсь в Европу. Впрочем, на этот раз как бы в командировку». За большим окном зала ожиданий медленно занималось серое, безрадостное утро. В мутном зеркале стекла он видел свои серебристые кудри и темные восточные глаза с их всегдашним, слегка меланхолическим выражением. Ночной ветер, очевидно, затих, и облака нависали над летным полем, как низкий бетонный потолок, но Молхо знал, что самолет достаточно силен, чтобы пробиться сквозь эти угрюмые тучи.

Он прикрыл глаза, прислушиваясь к негромким разговорам соседей. «Раньше израильтяне говорили куда громче, — подумал он. — Видно, последние неудачи сделали нас потише и повежливей». Он задремал, а открыв глаза, увидел, что на стойке у их посадочных ворот мигает свет. По радио объявили посадку, и его соседи стали подниматься и выстраиваться в очередь к стойке. Но его спутницы все еще не было. Молхо, ненавидевший опаздывать, торопливо собрал ее пакеты, сумку, зонт и свой чемоданчик и, нагруженный всем этим барахлом, направился к туалету. В прошлом, когда они путешествовали с женой и она задерживалась там, он подходил к двери и подавал ей снаружи сигнал условленным свистом, а она отвечала ему тем же изнутри, подтверждая, что услышала. Сейчас он беспомощно остановился перед закрытой дверью, не зная, как поступить. В конце концов он все-таки решился заглянуть внутрь. В туалете стояла странная тишина, только слабое журчание воды доносилось из-за закрытых дверей, как будто там бил какой-то скрытый источник. «Может быть, за ней по ошибке захлопнулся замок», — улыбнулся он. Не осмеливаясь пройти дальше, он вышел и растерянно огляделся. Поездка явно сулила сложности, но все это было впереди, а пока следовало немедленно извлечь ее отсюда. «Если я потеряю ее еще до посадки на самолет, я буду выглядеть полным идиотом», — с раздражением подумал он. Громкоговоритель между тем объявил, что посадка заканчивается. Он повернул обратно к стойке и увидел, что стюардессы уже выходят через ворота к автобусу. «Какое-то безумие! — лихорадочно подумал он, услышав, как по громкоговорителю называют их имена. — Маленькая крольчиха сбежала от укротителя!» И в эту минуту она выскочила наконец из туалета — заново накрашенная, со сверкающими глазами, тяжело топая на низких каблуках. Он сурово погрозил ей пальцем и произнес: «Спешить!» И уже на бегу, совершенно безотчетно, в его мозгу вдруг промелькнула странная и непонятно откуда взявшаяся мысль — уж не рассчитывала ли теща, затевая их бессмысленную поездку, свести его таким образом с этой низенькой, пухлой молодой женщиной — то ли из жалости к нему, то ли из жалости к ней, то ли из жалости к ним обоим?

В самолете он по-рыцарски предложил своей спутнице место у окна, понимая, что ей не часто доводилось летать и наверняка не так уж часто доведется в будущем, так почему бы ей не насладиться видом земли при взлете и посадке. Он объяснил ей, на пальцах и шепотом, назначение различных устройств на сиденье и сам пристегнул ее ремнем. Соседи поглядывали на них с удивлением. и он подумал, как бы объяснить им, что она ему не жена, не родственница и не любовница, а просто знакомая иммигрантка, которую он сопровождает за умеренную плату и возможность провести уик-энд в Париже. Может быть, это станет само собой понятно по ее беспомощному ивриту? Теперь он жалел, что не взял с собой какой-нибудь карманный ивритско-русский разговорник. Он старался говорить как можно более короткими фразами, отказываясь от наречий и прилагательных и ограничиваясь в основном существительными с добавлением самых необходимых глаголов. Его иврит ее забавлял, ее, видимо, веселило, что он говорит с ней, как с умственно отсталым ребенком, она даже хихикала порой, как тогда, летом, когда он неожиданно обнаружил ее в кровати тещи.