На вечер они запланировали выход в театр, но муж свояченицы задержался на дежурстве в больнице, и им пришлось остаться у телевизора. Значительная часть новостей опять была посвящена погоде, синоптики демонстрировали на экране карты, диаграммы, снимки со спутников и решительно предупреждали о предстоящей назавтра снежной буре. В порядке утешения свояченица надумала позвонить в Израиль и поговорить со своей тетей. Сначала говорила она сама, по-немецки, и, когда Молхо подошел к телефону, теща не сразу перешла на иврит. Он спросил, как дети, немного рассказал о Париже и о надвигающейся буре и поинтересовался, какая погода в Стране, но она не сразу поняла, — о чем он спрашивает, и даже немного рассердилась и от этого вдруг показалась ему слегка заторможенной и не в таком ясном рассудке, как всегда, как будто с его отъездом ее состояние ухудшилось. Закончив с разговором, они стали строить планы на следующий день, и Молхо предложил пойти в Оперу — он никогда еще там не бывал, но слышал, что опера снова заняла сейчас ведущие позиции. Его идея их увлекла, — видимо, они чувствовали некоторую вину, что не вышли с ним никуда в этот вечер, — Опера, конечно, Опера! — но Молхо послышалась какая-то неуверенность в их восторгах, и действительно оказалось, что билеты в оперу и вообще-то очень дороги, а завтра как раз будут продаваться только самые дорогие. Но тут уж был его черед заупрямиться — он сам купит билеты на всех, в конце концов, сэкономил же он на том, что не живет, как намечал, в гостинице!

Наутро температура и в самом деле упала на очередные несколько градусов, и белый холодный пар окутал город, но предсказанная снежная буря еще не началась. Молхо простоял почти три часа в очереди в оперную кассу и уже думал вообще отказаться от своей затеи, но возбуждение и настойчивость стоящих перед ним и сзади людей, по части тоже иностранцев, как и он, заставили его достоять до конца. В этот вечер давали «Волшебную флейту» Моцарта, и спектакль, видимо, считался многообещающим. Достигнув наконец окошка кассы, он увидел, что цены и впрямь совершенно чудовищны, но не нашел в себе смелости отступить. Когда он вышел на улицу, в воздухе уже носились снежные хлопья, холод становился все более пронзительным, и полученный им финансовый удар был таким чувствительным, что он отказался от мысли пройтись по магазинам в поисках подарков и решил вернуться домой, чтобы немного прийти в себя.

Вечером они поели пораньше и приготовили детей к постели, а в семь пришла красивая девушка-француженка, приглашенная посидеть с детьми. Снежная буря уже свирепствовала вовсю, но они со свояченицей были в праздничном и веселом настроении и в конце концов решили махнуть рукой на машину и отправиться в оперу на метро. Врач появился буквально в последнюю минуту, прямо с продолжительной операции, и едва успел переодеться.

Опера длилась долго, около трех часов, некоторые ее эпизоды были для Молхо утомительны, ему было трудно следить за происходящим, но были и необыкновенно красивые и волнующие места, от которых внутри, казалось, оттаивали какие-то давно окоченевшие клетки. Всякий раз, как на сцене появлялись Папагано и Папагана, по залу словно пробегал какой-то свежий ветер. Однако врач слишком устал и начал подремывать уже в первом акте, а потом и вовсе заснул, и, поскольку он сидел между женой и Молхо, его голова опускалась то на ее плечо, то на плечо гостя, и они напрасно пытались разбудить его, шутливо шепча ему в ухо: «Проснись, соня, денег жалко!»

Они вышли из театра около полуночи и с удивлением увидели ясное небо и город, весь укутанный в сверкающие снежные одеяла. Большие скульптуры, перила широких ступеней и карнизы домов — все было украшено пушистой праздничной белизной, словно повсюду поработала рука художника. Молхо впервые видел Париж в снегу, и его вдруг охватил непонятный страх, что это может помешать его вылету в Берлин, назначенному на послезавтра. Вокруг слышны были громкие и ликующие крики парижан, толпами направлявшихся в метро после тщетных попыток найти такси. В метро было многолюдно и тесно, как в часы пик, но все выглядели счастливыми из-за снега. Добравшись домой, они обнаружили, что дети еще не спят, и, наскоро посовещавшись, решили не отвозить приглашенную девушку домой, а уложить ее в детской, тут же принялись перетаскивать постели и одеяла из комнаты в комнату, и, когда наконец улеглись, был уже третий час ночи. Но Молхо не мог заснуть — сначала из-за близкого соседства молодой красивой француженки, а потом из-за музыки, звуки которой преследовали его, заставляя метаться в кровати, — они искали выхода и сливались в его памяти со звуками другой музыки — Моцарт с Малером, а потом он снова, как в ночь смерти жены, услышал сверлящий зов охотничьих рожков и, вскочив с постели, включил ночник, чувствуя себя совершенно измученным, но свояченица, видимо, угадала его состояние, потому что вошла с чашкой воды и таблеткой снотворного, и он вдруг ощутил рядом с собой то заботливое женское присутствие, которого был лишен уже много лет.

Утром он проснулся поздно и обнаружил, что в доме никого нет, только на столе лежала записка по-французски — он так и не смог разобрать почерк, — а вчерашний снег за окном уже стал фиолетово-серым. У него не было ключа от квартиры, и, зная, что ему не удастся вернуться до прихода хозяев, он не торопился выйти — ходил по квартире, листал французские журналы, альбомы с семейными фотографиями и в конце концов наткнулся на старый снимок, на котором была изображена его теща: она стояла на фоне какого-то незнакомого европейского города, держа на руках крошечную — один, максимум два годика — девочку, совершенно непохожую на его жену; может быть, то была ее кузина, а может, кто-то другой. Он еще немного пошарил по шкафам, потом по привычке проверил содержимое домашней аптечки, с удивлением увидев, как мало в нем лекарств — всего несколько флаконов микстуры от кашля и тюбик с мазью от геморроя.

Наконец он решился выйти из дома, закутался в пальто и отправился для начала в указанное ему еще в Израиле туристическое агентство, чтобы подтвердить свой полет в Западный Берлин. Агентство располагалось на втором этаже большого административного здания, рядом с кассой, продававшей билеты на концерты и экскурсии, где толклись зарубежные туристы, в основном из Индии и с Дальнего Востока. Ему сразу же подтвердили полет, и он спросил, какая погода в Берлине, но здесь никто и понятия об этом не имел. Потом он походил по городу — на тротуарах лежали кучи снега, который становился все более серым по мере того, как небо наливалось яркой, густой синевой, — углубился в маленькие улочки за зданием Оперы, обнаружив стоявших там женщин, которые показались ему проститутками; они были закутаны в большие меховые пальто, и он посмотрел на них с гневом, как будто они собирались напасть на него, но ни одна из них к нему не обратилась. Его вдруг охватил испуг перед завтрашней поездкой — может быть, отменить этот полет и сразу вернуться в Израиль? Ему казалось, что он чувствует боль в левой руке, его подавляли толпы людей, высыпавшие в полдень из огромных магазинов и заполонившие улицы, но потом воздух немного прогрелся, по тротуарам побежали ручьи, он купил несколько подарков и сел в маленьком кафе возле ясель, ожидая, пока свояченица придет забрать ребенка. Она почему-то сильно опаздывала, и он решил забрать ребенка сам. Ему охотно отдали малыша, без всяких расспросов и выяснений, и, выйдя на улицу с закутанным, как красный медвежонок, мальчиком, он увидел бежавшую к ним, запыхавшись, свояченицу в красивой накидке — она поцеловала его в знак благодарности, он впервые увидел, как она похожа на его жену, и у него сжалось сердце.

Вечером, за вкусным горячим ужином, он рассказал им о своем завтрашнем полете в Берлин — на два дня, по делам работы, оттуда он вернется прямо в Израиль — правда, снова через Париж, но только для пересадки в аэропорту. Они искренне сожалели, они уже привыкли к нему, и дети тоже привязались к гостю, не сможет ли он на обратном пути снова остановиться у них на несколько дней? Он растроганно поблагодарил — нет, он уже и так доставил им много хлопот.