— Я поцарапалась об арматуру на заброшке!

— Не ври мне!

Девочка с ненавистью взглянула в глаза Анне.

— А твое какое дело? — процедила Лена.

— Как какое? Я твоя мать!

— Ты врешь! Ты мне не мать! — закричала ей в лицо Лена. — Ты говорила, что ты не такая, как они, но ты точно такая же! Вы все одинаковые!

Смолина от неожиданности выпустила ее руку. Лена в сердцах бросила шар об пол, и тот разлетелся на мириады осколков.

Пока Анна завороженно смотрела на эти мерцающие искры, Лена выбежала из комнаты, с грохотом хлопнув дверью.

Руна 6.

«И, когда заходит солнце,

Нет вечерней мне отрады;

Не слыхать кукушки утром.

Не могу совсем понять я,

Как мне быть и что мне делать?

Как прожить мне в этом мире,

Как скитаться в здешнем крае?»

Калевала

Бабушку Нинель назвали так в честь Ленина. Тогда было модно сокращать лозунги и имена партийных деятелей. Так появилась Гертруда — героиня труда, Элина — электрификация и индустриализация, Идлен — идеи Ленина. В бабушкином случае фамилию великого вождя революции просто перевернули, добавив мягкий знак — все-таки имя женское. В семье давно все привыкли сокращать Нинель до привычной слуху Нины, но в госучреждениях, куда бабушка частенько наведывалась, она всегда гордо представлялась полным именем.

По вечерам баб Нина говорила: «Запахни шторы! А то пойдёт какой идиот с ружьём, увидит свет в окне горит, подумает — дай стрельну, авось попаду!»

Аня откровенно не понимала, почему кто-то должен ходить по улицам с ружьём и стрелять по окнам? И только с возрастом поняла: бабушка видела войну, и ещё помнила Питер без единого огня на улицах и надписи на стенах «Свет в окне — помощь врагу».

Когда умер Сталин — баб Нина плакала. Слезы странно сочетались с ее монументальным профилем — бабушка сама была похожа на памятник, высеченный из мрамора. О смерти вождя она говорила редко, но всегда с тяжелым вздохом, называя его исключительно как «отец народов».

— Какой же он отец! — восклицала мать. — Тиран! Сколько людей сгубил!

— А ты молчи! — моментально вскипала бабушка. — Не смей даже упоминать Иосифа Виссарионович!

Так начиналась обычная вечерняя ссора в семье. Мама припоминала бабушке, что та до сих пор не знает, что кроме нашей планеты есть целая солнечная система, в которой по своим строгим орбитам вращаются еще восемь других планет. Бабушка только отмахивалась.

— И на кой черт мне это надо, планеты твои? Чего толку-то с них?

У баб Нины было большое хозяйство под Питером — дом, двадцать соток земли, несколько коз, куры, пара поросят. Она вставала с зарей и до заката трудилась в огороде. Так делали мать и отец, а до того — их матери и отцы, а до них еще неизвестно сколько поколений. И только нерадивая дочка вдруг решила, что профессия учителя в городе престижнее, чем копаться в курином навозе в деревне.

Мама психовала и страшно стеснялась приглашать гостей в дом. Мама — преподаватель астрономии. Что скажут коллеги, если узнают, что ее мать и слышать не хочет про какие-то там Плутоны и Нептуны?

Бабушке же было это не интересно. Она не верила ни в планеты, ни в бога, ни в дьявола. Выкованная в жерниле мартеновских печей, словно отлитая из стали, закаленная в суровых реалиях Советского Союза, она верила только в идеи коммунизма.

— Немцев не боялась, американцев не боялась, так и дьяволов ваших с богами не убоюсь, — ворчала бабушка. Мать только руками всплескивала — мнение бабушки было что памятник Ленину на Московской площади — стоял, стоит и будет стоять. И никакая сила его оттуда не сдвинет.

Баб Нина не любила свою дочь, но почти боготворила ее мужа. Почему он, выросший в глухой карельской деревне, в семье язычников, больше следует заветам Ильича, чем дочь, воспитанная в правильной атеистической семье?

Аню привозили к баб Нине на лето и сдавали на все три месяца каникул, словно в аренду. Но Аня не жаловалась. Вместе с деревней и строгой бабушкой она получала бесконечные леса, чистейшие реки, загадочные болота и свободу.

Полной противоположностью Нинель была бабушка по отцу. Ее звали Виена, что в переводе с карельского означало «нежная». Нежной ее Аня назвать не могла, но карельская бабушка была куда сговорчивее питерской.

Про Сталина она говорила редко, и называла его не иначе как «huono ihmine», что значило «плохой человек». В ней совсем не было той советской монументальности и бетонности, в которую словно упакованы принципы коммунизма и навеки запаяны, так, что никакая сила не сможет переубедить. Даже глаза бабушки Виены были другие — загадочные, погруженные куда-то, с легкой грустинкой. Ее дом стоял посреди глухой деревушки и был увешан всякими разными странностями — тряпичными куколками, связками пахучих трав, резными фигурками из дерева. В этом доме Аня словно попадала в волшебный мир, полный загадок. За каждой вещью таилась интересная история, и, казалось, если погасить свет и дождаться, пока все уснут — они шепотом поведают ее. Нужно было только уметь слушать.

Аня слушать любила. А бабушка любила рассказывать. Делала она это не так, как баб Нина — та словно массивный колокол пробивала пространство информацией, способной раздавить несформировавшийся детский разум. Бабушка Виена говорила совсем иначе — спокойно, негромко, не отвлекаясь от вязания. Аня устраивалась у ее старого кресла, на которое был накинут цветастый плед, и при свете лампады слушала истории про шелих, домовых, анчуток, дополняя рассказ присущим таким забытым в лесах диалектом. В темные вечера, когда за окном ветер раскачивал кроны елей, и они своими лапами скребли окна, бабушка Виена говорила жмущейся к ее ногам Ане: «Анчутка дерибает», что означало — черт когтями скребет. И Аня прижималась к бабушке еще сильнее. Виена верила в высшие силы, в духов и богов, в поверья и обряды, и это было так непохоже на все то, что слышала Аня в городе, что завораживало.

Иногда, когда приходила соседская Танька, и они с Аней начинали слишком уж веселиться от бабушкиных историй и громко смеяться, бабушка начинала беззлобно ворчать:

— Ишь, разгаляндались!

Аня уже знала, что разгаляндаться означало сильно шуметь.

Аня очень любила приезжать к бабушке Виене, но последние годы это случалось все реже и реже. Отец категорически не принимал ее веру и считал сумасшедшей.

А потом бабушки Виены не стало. Они один раз съездили к ней на могилку, и больше никогда с отцом о его матери не заговаривали.

***

— Свет, что делать?

Анна воткнула дымящийся бычок в переполненную пепельницу, и тут же прикурила новую сигарету. На кухне висел туман, плита была залита сбежавшим кофе. Анна с сожалением посмотрела в пустую кружку — она уже сбилась со счета, сколько их уже выпила — и сильнее сжала трубку телефона вспотевшей ладонью, словно она тонула в бурной реке, а с той стороны провода ей протягивали хрупкий прутик надежды.

— Я боюсь, что она может навредить себе.

— Селфхарм не заразен, — послышался голос Светы из трубки.

— А депрессия?

— Ань, Лене просто нужно внимание.

— Куда больше-то?

— Процесс привыкания не быстрый. Сколько она у тебя? Месяца четыре? Дай ей время.

— А как же шрамы?

— Ты уверена, что это то, что ты думаешь? — уточнила Света. — Может, действительно поцарапалась?

— Я так тоже маме говорила, — покачала головой Анна. — И уж порезы от царапин я точно отличу.

— Были какие-то странности в ее поведении?

— Свет, это тринадцатилетний подросток из детдома, все ее поведение странное!

— Вспомни, может какие-то подозрительные знакомые?

— Я понятия не имею с кем она общается. Домой она никого не приглашает. Но мне кажется, у нее кто-то есть.

— Было бы странно, если бы в таком возрасте у нее никого не было, — заметила Света. — Что еще? Сообщения, звонки?