Серьезная боль – она для всех разная.

Одни, ощутив ее приход, замирают, стараются съежиться, убаюкать ту боль в себе, лежать и не шевелиться, лишь бы утихла хоть немного…

Другие орут. Страшно, с матами, брызгами слюней, глуша ее в себе, потому что, когда раздираешь рот в крике, выплескиваешь с воплем всего себя – так легче. Отвлекается мозг на твой рев, забиваешь ты его звуковым ударом, и он, оглушенный, уже не так интенсивно терзает тебя сигналами о том, насколько у тебя все хреново…

Но есть и те, кто молчит.

Эти – самые страшные.

Им не только на свои мясо, кости и требуху наплевать, для них с жизнью расстаться – как кольчугу с себя скинуть – вещь, конечно, нужную, но тяжелую и изрядно надоевшую и своим весом, и бряцаньем звеньев, и жарким, провонявшим пóтом кожаным поддоспешником.

Для них боль – как плеть для злого, необъезженного коня. Лишь вспышку неконтролируемой ярости у таких людей можно болью вызвать. И тогда уже неважно для них, сколько пуль застряло в кишках, что простреленная левая рука повисла бесполезной плетью и что тело молит лишь об одном – лечь и не двигаться, и будь что будет.

Не для них это, свое тело слушаться или чужой воле подчиняться.

Не те это люди. Из другого теста слеплены.

И о том, что они способны в боевой ярости натворить, потом слагают легенды…

Силы уже почти оставили Данилу – слишком много в него свинца прилетело. Но даже не пуля здоровяка, вырвавшая из руки кусок мяса, заставила дружинника двигаться. Просто его взгляд, который уже застилала темная пелена, остановился на роже военного, а точнее – на его глумливой ухмылке.

И тогда Данилу словно приподняло что-то над серой травой Зоны. Потому что нет ничего страшнее умирать под такие вот улыбочки врага, заранее торжествующего победу над тем, кого еще не победил…

И откуда только силы взялись – непонятно. Но если взялись, то и незачем думать откуда. Главное – успеть, пока они не оставили израненное тело.

А успеть надо было много.

От второй пули Данила ушел, крутанувшись винтом прямо на колене и одновременно вскакивая на ноги. А дальше все было как во сне…

Спецназовцы даже не успели вновь вскинуть автоматы, как дружинник был уже рядом. И первым прилетело здоровяку – меч дружинника рассек его ухмылку, не успевшую сползти с лица, дальше, вглубь, через щеки, круша зубы и располовинивая язык, до шейных позвонков и сквозь них, навылет – и сразу же, не прерывая движения, по шее того, кто стоял рядом.

Удар был такой силы, что на траву упали одновременно полторы головы. Здоровяк, похоже, так и не понял, что произошло. Ухмылки на половине его лица больше не было, одной верхней губой особо не поухмыляешься, зато в глазах застыло недоумение. Мол, как же так? Только что я собирался эффектно расстрелять поверженного врага, и вдруг пара секунд, его нет, а в ноздри уже воткнулись неприятные острые травинки, и убрать их почему-то нечем, руки не слушаются. И вообще положение головы какое-то странное, никогда с такого ракурса траву не видел…

Он так и умер в недоумении. Хорошая смерть, когда мозг просто не успевает переварить шквал информации и ошеломить своего хозяина неистовым водопадом запредельной боли…

Остальные спецы среагировать успели – не зря ж их столько лет обучали выживать в любых условиях. Кто отпрыгнул в сторону, кто с места ушел в перекат, одновременно вскидывая оружие и ища стволом цель.

Но цель не стояла на месте.

«Вихрь смерти» – техника, которую в Кремле преподавали только наиболее выносливым дружинникам, ибо организм даже отлично подготовленного воина может не выдержать такой нагрузки. Человек впадает в некий транс, движения ускоряются, внимание предельно сконцентрировано, и малейшая ошибка противника ведет к его смерти. Данила помнил из рассказов старших учителей, что когда-то, в незапамятные времена, далеко на севере люди знали подобную технику боя, но лишь немногие были способны ее применять. Кажется, их называли берсерками. В Кремле же воинов, умевших так сражаться, называли «говорящими с мечами»…

«Вихрь смерти» стремительно пожирал оставшиеся силы, но Даниле было все равно. Легенды гласили, что тем древним берсеркам было важно умереть с мечом в руке, чтобы попасть в свой загробный мир. Похоже, они знали толк и в жизни, и в смерти. Жили так же неистово, как дрались, и умирали в битве, не трясясь от страха перед смертью, а наслаждаясь последними каплями жизни, как знаток вина смакует то, что осталось на дне бокала, зажмуриваясь от удовольствия…

Данила не видел клинка своего меча, размазанного в воздухе от скорости – лишь воздух, рассеченный остро заточенным лезвием, дрожал там, где сквозь него проходила сталь.

Не видели его и противники, потому что никто из них не успел среагировать, предпринять что-то ради спасения своей жизни. Данила двигался так, как не может перемещаться обычный человек, он словно летел со своим мечом над травой, проносился тенью – и позади него живые люди распадались на части, словно разбитые и плохо склеенные куклы. Сквозь каждого человека меч проносился два раза – первый удар по рукам, чтоб воин не смог выстрелить, ибо даже убитые порой нажимают на спусковой крючок, прежде чем умереть. И второй – по шее, если она открыта, либо наискось, от плеча до пояса. Это не сложно, если на противнике нет кольчуги с высоким воротником и зерцалом на груди. В «вихре смерти» «говорящие с мечами» легко разрубали надвое быка – что уж тут говорить о человеческом теле…

Однако один из спецназовцев все равно успел выстрелить – интуитивно резанул очередью по тени, перемещающейся с немыслимой скоростью, прежде чем увидел свои руки, падающие вместе с автоматом на забрызганную кровью траву. А потом он увидел глаза – бесстрастные, холодные, как космос, и страшные, как его бесконечность. Мелькнула мысль: «Я увидел взгляд смерти…» Следом плечо и поясницу рванула мгновенная боль, напоследок кольнуло разрубленное сердце, и воина накрыла благодатная тьма, где нет ни ненужных страданий, ни раздражающих мыслей, ни вечной суеты этого бестолкового мира…

Данила вонзил в землю меч и рухнул на колени, держась за рукоять, чтобы не упасть. Почему-то ему это было важно. Когда все враги повержены, становится значимым только одно: смаковать последние капли жизни, до конца чувствуя себя воином. Ног дружинник уже не чувствовал, на плечи словно легла неподъемная чугунная плита, но поддаваться ей не хотелось. Если уж бороться, то до конца, пусть даже с самой Смертью…

– Эффектно, – еле слышно проговорил Рудик, из которого тоже стремительно уходили силы – из раны в ноге кровь уже почти перестала течь, видимо, осталось ее немного. Но язык еще шевелился, хоть и с трудом. – Хоть ты и тупой хомо… но мечом машешь круто.

Данила через силу улыбнулся.

– Прощай, брат по оружию, – сказал он. – Увидимся в Краю вечной войны.

– Прощай, брат, – улыбнулся в ответ Рудик. – Увидимся обязательно.

Можно было просто улететь.

Противников оказалось слишком много, и по большому счету свою задачу она выполнила – отвлекла врага на себя. Данила с Рудиком смогли незамеченными пройти через рощу, выбрали выгодные позиции и, судя по звукам перестрелки, уже начали выкашивать военных, осаждавших бункер академика.

Но, Зона их задери, их и правда было слишком много для двоих стрелков, пусть даже занявших удобные позиции.

И Настя решительно развернула «галошу» в обратном направлении…

Ярость полковника Геращенко достигла предела. Такого, когда мир видится словно через кровавую пленку. Целое отделение идиотов, охранявших периметр и попавших под обстрел, вообразили себя суперменами и, подавив огонь неизвестно откуда взявшегося противника, рванули зачищать огневые точки.

И у них, наверно, получилось. Потому что из леса, куда углубилось отделение, больше не было слышно звуков стрельбы.

Тихо там было.

И не вышел оттуда никто…

Надо было бы, по идее, послать кого-то, проверить, что там, – но посылать никого не хотелось. Потому что процентов на девяносто девять и так ясно, что там. Иначе б так тихо не было в этом чертовом нагромождении кривых деревьев, словно вывалившихся из кошмарного сна шизофреника.