– Но почему?!!

– Кто самый мудрый из знакомых тебе людей, Камари? – спросил я.

– В деревне нет мудрее мундумугу.

– Тогда ты должна довериться моей мудрости.

– Но я чувствую себя как тот карликовый сокол, – в ее голосе слышалась печаль. – Он провел жизнь, мечтая о том, как будет парить высоко на крыльях ветра. А я мечтаю увидеть слова на экране компьютера.

– Ты совсем непохожа на сокола, – возразил я. – Ему не давали быть таким, для чего он был создан. Тебе же не дают стать той, кем быть не положено.

– Ты не злой человек, Кориба, – грустно сказала она. – Но ты неправ.

– Даже если и так, придется мне с этим жить, – сказал я.

– Но ты просишь смириться с этим меня, – сказала она, – и в этом твое преступление.

– Если ты вновь назовешь меня преступником, – сурово молвил я, ибо никому не дозволено так говорить с мундумугу, – я наложу на тебя таху.

– Что еще ты можешь сделать со мной? – с горечью спросила она.

– Я могу превратить тебя в гиену, нечистую поедательницу человеческой плоти, что рыщет только в ночи. Я могу наполнить твой живот шипами, и каждое движение будет причинять тебе страдания. Я могу…

– Ты всего лишь человек, – устало ответила Камари, – и ты уже сделал самое худшее.

– Чтобы больше я этого не слышал! – сказал я. – Приказываю тебе есть и пить все, что принесет тебе твоя мать, а завтра днем жду тебя в моем бома.

Я вышел из хижины и велел матери Камари принести ей банановое пюре и воды. Затем заглянул в шамба старого Бенимы. Буйвол изрядно потоптался по его полям, погубив урожай, и я принес в жертву козу, чтобы изгнать таху, павшее на его землю.

Покончив с этим, я заглянул в бома к Коиннаге. Вождь угостил меня свежесваренным помбе и начал жаловаться на Кибо, свою последнюю жену. Она стакнулась с Шуми, его второй женой, и теперь они строят козни Вамбу, старшей жене.

– Ты всегда можешь развестись с ней и вернуть ее в шамба ее родителей, – указал я.

– Она стоила мне двадцать коров и пять коз! – возопил Коиннаге. – Ее семья вернет их?

– Разумеется, нет.

– Тогда я не отправлю ее к родителям.

– Как тебе будет угодно, – я пожал плечами.

– Кроме того, она очень сильная и очаровательная, – продолжал он. – Я просто хочу, чтобы она прекратила ссориться с Вамбу.

– А из-за чего они ссорятся?

– Из-за всего. Кто будет носить воду, штопать мою одежду, чинить крышу моей хижины. – Он помолчал. – Они даже спорят, в чью хижину я должен прийти ночью, как будто мое мнение в этом деле никого не волнует.

– А насчет идей они не спорят? – спросил я.

– Идей? – не понял он.

– Которые можно почерпнуть из книг.

Коиннаге рассмеялся.

– Они ведь женщины, Кориба. Зачем им идеи? – Он помолчал. – Да кому из нас вообще нужно особо задумываться?

– Не знаю, – уклончиво ответил я. – Я просто спросил.

– Ты чем-то встревожен, – отметил он.

– Должно быть, виной тому помбе, – сказал я. – Я старик, а напиток, похоже, слишком крепок для меня.

– А все потому, что Кибо не слушает, когда Вамбу говорит ей, как варить помбе. Наверное, мне все же следует отослать ее. – Он посмотрел на Кибо, прошедшую мимо с вязанкой хвороста на гибкой, сильной спине. – Но она так молода и красива. – Внезапно взгляд его обратился к деревне. – Ага! Старый Сибоки наконец-то умер.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

Он указал на поднимающуюся к небу тонкую колонну дыма:

– Вон жгут его хижину.

Я взглянул в том направлении.

– Это не хижина Сибоки, – возразил я. – Его бома западнее.

– Кто же еще из стариков или больных мог умереть в нашей деревне? – спросил Коиннаге.

И внезапно я понял, как понимал, что Нгаи восседает на Своем троне на вершине священной горы – я понял, что Камари мертва.

Я максимально быстро направился к шамба Нджоро. Когда я пришел, мать Камари, ее сестра и бабушка уже пели погребальную песнь, а по их щекам катились слезы.

– Что случилось? – спросил я у Нджоро.

– Почему ты спрашиваешь, когда ты лишил ее жизни? – с горечью ответил тот.

– Я не лишал ее жизни, – сказал я.

– Разве не далее как сегодня утром не ты пригрозил наложить на нее таху? – не унимался Нджоро. – Вот ты его и наложил, и теперь она мертва, а у меня осталась только одна дочь, за которую я могу получить выкуп, и мне пришлось сжечь хижину Камари.

– Кончай тревожиться о выкупах за невест и хижинах и скажи мне, что случилось, иначе ты узнаешь, что такое проклятие мундумугу! – напустился на него я.

– Она повесилась в хижине на полосе буйволиной кожи.

Пять соседских женщин появились в шамба Нджоро и присоединились к погребальной песне.

– Она повесилась в своей хижине? – переспросил я.

Он кивнул:

– Она могла бы повеситься на дереве, чтобы не осквернять хижину. Тогда я мог бы и не сжигать ее.

– Помолчи! – велел я, стараясь собраться с мыслями.

– Она была не такой дурной дочерью, – продолжал Нджоро. – Почему ты проклял ее, Кориба?

– Я не налагал на нее таху, – ответил я, сомневаясь, что говорю правду. – Я лишь хотел ее спасти.

– Так чье же колдовство сильнее твоего? – в испуге спросил он.

– Она нарушила закон Нгаи, – ответил я.

– И Нгаи покарал ее! – в ужасе возопил Нджоро. – На кого из членов моей семьи падет Его следующий удар?

– Ни на кого, – ответил я. – Закон нарушила одна Камари.

– Я бедняк, – осторожно промолвил Нджоро, – а теперь стал еще беднее. Сколько я должен заплатить тебе, чтобы ты уговорил Нгаи принять дух Камари с прощением и сочувствием ей?

– Я так поступлю, и неважно, заплатишь ты мне или нет, – ответил я.

– Так ты не будешь брать с меня платы? – спросил он.

– Не буду я брать с тебя платы.

– Благодарю тебя, Кориба! – просиял Нджоро.

Я стоял и смотрел на пылающую хижину, отгоняя от себя мысли о девочке, чье тело превращалось сейчас в пепел.

– Кориба? – прервал долгое молчание Нджоро.

– Что еще? – раздраженно спросил я.

– Мы не знаем, что делать с полосой буйволиной кожи, ибо на ней знаки таху, и мы боялись сжечь ее. Теперь я знаю, что они оставлены Нгаи, а не тобой, и не смею даже прикоснуться к ней. Ты не заберешь ее с собой?

– Какие знаки? – спросил я. – О чем ты говоришь?

Он взял меня за руку и провел ко входу в пылающую хижину. На земле, шагах в десяти от входа, лежала полоска выделанной буйволиной кожи, на которой повесилась Камари, и на ней были те же странные символы, что светились на экране компьютера три дня тому назад.

Я наклонился, поднял полоску, потом повернулся к Нджоро.

– Если на твое шамба действительно наложено заклятие, я унесу его с собой, взяв оставленные Нгаи знаки, – сказал я ему.

– Спасибо тебе, Кориба, – в голосе его слышалось явное облегчение.

– Я должен уйти, чтобы приготовиться к колдовству, – резко сказал я и пошел обратно к своему бома. После долгого пути я вошел в хижину с полоской буйволиной кожи.

– Компьютер, включись, – скомандовал я.

– Готов к работе.

Я поднес полосу к сканирующей линзе.

– Ты узнаешь этот язык? – спросил я.

Линзы коротко сверкнули.

– Да, Кориба. Это Язык Камари.

– Что здесь написано?

– Строфа стихотворения.

Ближе к вечеру вся деревня собралась в шамба у Нджоро, женщины пели погребальную песню целую ночь и день напролет, но очень скоро о Камари все позабыли, потому что жизнь продолжалась, а она была, в конце концов, всего лишь маленькой девочкой кикуйю.

Я же с тех пор, находя птиц со сломанным крылом, все пытаюсь их вылечить. Но они всегда умирают, и я хороню их рядом с курганом на месте, где раньше стояла хижина Камари.

В такие дни, закапывая птиц в землю, я вспоминаю об этой девочке и сожалею, что я не простой человек, которому только и надо, что пасти скот, пахать и думать о том, о чем думают простые люди, но мундумугу, которому приходится жить с последствиями своих мудрых дел.