— Огород (orto)?! Он сам собирал капусту? — я был не вполне уверен в своем итальянском.

— Так вот, — легко перешагивая брошенную на дороге сетку с двумя дохлыми чёрными птицами, продолжал Шармант, — Там, в этом огороде он как-то открыл проход — в Москву, в будущее.

Пожалуй, я не узнал ничего нового.

— Слушай, — сообразил я, — А зачем вам здесь мобильные телефоны? Кому звонить?

15

Шармант не успел ответить: наша процессия остановилась и подбежавший неприятный коротышка в кирасе позвал его к носилкам. У носилок послышался негритянский бас Шарманта, перебиваемый слабым, но властным голосом генерала. Я стащил насквозь мокрый от пота свитер. Коротышка же — с бородавкой на переносице — всё время, пока Шармант отсутствовал, стоял напротив меня, похабно расставив ноги, и бесцеремонно рассматривал индийский орнамент на моей майке. Я старался не встречаться с ним взглядом и осматривал город вокруг.

Было заметно, что мы миновали заброшенную часть города — безлюдную, с заколоченными домами, с площадями, превратившимися в заросшие травой пустыри, с улицами, превратившимися в проселочные дороги.

По мере приближения к возвышающейся Софии, живое дыхание большого города ощущалось все сильнее. Вокруг остановившихся носилок было людно, слышна была греческая речь, сушилось бельё, пахло едой, нечистотами, мощеные улицы были запружены повозками с вещами. Нашим носильщикам приходилось кричать чаще и яростнее, перекрикивая городской шум. На кучах мусора дрались и орали огромные грязные чайки. Было странно, видеть прошлое настолько живым.

16

Наконец, Шармант вернулся.

— Так зачем вам тут мобильные телефоны? Сети же нет? — повторил я вопрос, благодарно кивая Шарманту за протянутый мне хлеб и брынзу.

— Играть, — успел только ответить Шармант и надолго замолчал, откусывая и жуя.

— На айфоне играть? — успел только переспросить я и тоже занялся жеванием.

— Да, — Шармант был очень голоден.

Наконец, он смог продолжить:

— Арье берет деньги за разовое развлечение поиграть на айфоне. Пока айфон не разрядится. Арье монополист, и все думают, что это изобретение испанских евреев.

Голод победил моё любопытство: мы опять замолчали, утоляя голод. Жуя, я наблюдал за работой мраморной мастерской, около которой мы остановились. Несколько пареньков без конца долбили зубилами по сероватым кускам мрамора. В какой-то момент они вдруг прекратили работать и, собравшись на углу мастерской, все уставились вдоль спускавшейся направо узкой улицы. Там происходило что-то важное: прохожие, замедляли шаг и, вглядевшись, с встревоженными лицами продолжали путь, а некоторые так и оставались глазеть. Я посмотрел туда же: далеко внизу, в прорези улицы, было видно море, блестящее на закатном солнце под розовыми облаками. На море кипело сражение: с десяток кораблей сгрудились и медленно маневрировали, над одним кораблём подымался чёрный дым. Не заглушаемые цоканьем зубил, стали доноситься едва различимые крики и лязг. Видно было, как корабли с едва слышным шипением выстреливали огненные струи.

— …поэтому айфоны, которые Аркадий продаёт здесь, — продолжил равнодушный к сражению Шармант, вытирая рот рукой, — у нас называют «Eβραϊκό παιχνίδι», «еврейская игра».

— А что делать, когда айфон разрядится? — спросил я.

— Покупать у Арье новый за 10 солидов. У всего двора есть Εβραϊκό παιχνίδι. Генерал однажды…

Шарманта перебил дружный крик зевак: огненная струя, наконец, сумела достичь цели — над одним из кораблей поднялся высокий столб огня.

17

Уже стемнело, когда носилки с Джустиниани достигли венецианского квартала — в самом центре Константинополя. Шармант указал мне на красный, четырёхэтажный, обшарпанного вида дом — над которым возвышались купола Софии и еще какого-то дворца. Это и был дом Аркадия. В богатом квартале было тихо. Шум морского сражения не слышался, а редкий пульс канонады осадных пушек был не громче звука закрываемых на ночь ставен. В сумерках над нами носились чайки — чёрные на фоне фиолетового неба. Как зловещее предзнаменование — над городом висел полумесяц.

На прощание я спросил Шарманта, не помнит ли он, захватят ли турки Константинополь сегодня («Ты же был в будущем»). «Я плохо учился» — смеясь, ответил Шармант, и умчался вслед за носилками. Больше мы никогда не встречались.

Я нерешительно приблизился к необитаемому на вид дому (окна темные, ни звука) — мне трудно было представить, что я встречу здесь позавчерашнего московского пенсионера.

Волнуясь, я постучал в дверь. Долго не раздавалось ни звука, долго старая тётка меня расспрашивала и разглядывала в крохотное окошко. Наконец, тётка холодно сказала, что Аркадия нет дома. «Приходи утром», — раздалось уже из-за захлопнутого окошка.

18

Я огляделся в растерянности: дома вокруг — тёмные, с запертыми дверьми и ставнями — казались не более гостеприимными, чем дом Аркадия. Итак, мне предстояло провести ночь — возможно, накануне кровавого падения города — на его тревожных темных улицах. Я опять спросил себя, что я делаю в этом негостеприимном мире. Поколебавшись, я решил идти к собору святой Софии, и зашагал наугад по узкой пустынной улочке, спускавшейся вниз. По привычке, я хотел пойти по правому тротуару — но тротуаров не было, вместо них были широкие сточные канавы. По мере приближения к собору, кое-где стали встречаться тускло освещенные окна. В какой-то момент, на удивление, я услышал голоса, смех и скорее поспешил на звук и на отблески огня. В ночной темноте вокруг костра, устроенного в железной треноге, выпивало и разговаривало несколько мужчин и женщин. Вдруг я увидел то, что меня растрогало — несколько молодых людей сгрудились вокруг толстяка, державшего в руке светящийся прямоугольник. Это был он — Εβραϊκό παιχνίδι. Толстяк важно тыкал пальцем, айфон попискивал. Но светился он все более тускло и, в конце концов, под разочарованные возгласы совсем погас.

Когда я подошел, вся компания весело прощалась с едва державшимся на ногах парнем, уходившим в ночь, тяжело опираясь на улыбавшуюся молодую женщину. Разговор шел по-итальянски, я вспомнил, что я в венецианском квартале. Обсуждали сегодняшний триумф на море. Как я понял, перебравший собутыльник был помощником капитана одной из двух прорвавшихся к городу венецианских боевых галер (galea da battaglia). Обсуждали явное бессилие турок против западной военной техники и значение привезённого послания от Папы Николая к императору. Папа сообщал о скором прибытии "большого" флота из тридцати галер.

Разговор перешёл на ранение Джустиниани. Какой-то сухощавый лысый старик говорил со злой улыбкой, что Джустиниани сбежал с поля боя. С ним заспорил молодой парень в помятой кирасе:

— Джованни герой: когда половина ворот Феодосия вдруг рухнула, он приказал запереть ворота внутренней стены за спиной у солдат, чтобы им некуда было отступать.

— Как же тогда получилось, что Джустиниани ушел сам и увел свой отряд. Император умолял его остаться, а он ушёл и отряд увёл! — с ненавистью возразил лысый.

— Чего ждать от генуэзца! — поддержал его дядька с чёрной бородой.

— Но Джустиниани же был тяжело…болен (malato), — забыв, как по-итальянски «ранен», сказал я и придвинулся к огню. Этим я привлек к себе внимание: чернобородый нехорошо спросил, не генуэзец ли я.

— Я русский.

— Русский посол? — спросил кто-то. Все почему-то засмеялись.

— Кого только нет в Городе, — ухмыльнувшись, пробормотал чернобородый и продолжал гнуть свое. — Генуэзцам легче — у них семьи в безопасности, а что турки сделают с нашими!?

— Русский, ты униат? — улыбаясь мне, спросила молодая женщина. Кое-кто из мужчин усмехнулся.

— Лола, русские — несториане, — ревниво встрял парень в кирасе.

— Я спросила просто из вежливости. Я веротерпима (tollerante), — улыбнулась Лола и протянула мне чашку с черной жидкостью.