- Тебя как звать? — спросил Милкин отец. В руке он держал тонкую палочку-тросточку, и Робка понял, откуда происходили эти странные постукивания. Он чуть попятился, встретил ободряющий взгляд Милки и ответил:
- Роберт…
- Подойди ко мне, — приказал отец, и Робка подошел вплотную. Отец Милки протянул руку к его лицу — Робка опять испугался и отшатнулся, но отец дотянулся до его лица, кончиками пальцев пробежал по лбу, щекам, подбородку, потом коснулся одежды и после паузы спросил: — Тебе сколько лет, пацан?
- Шестнадцать... скоро будет…
- Скоро... — усмехнулся отец, и улыбка на его изуродованном лице-маске получилась страшноватой.
- Ну чего ты к человеку пристал, папка? — пришла на выручку Милка. — Пошли в комнату, пошли… любишь ты к людям приставать…
- Запомни, пацан, — сказал отец, никак не реагируя на слова дочери, — Милка — моя дочь, и я ее люблю.
Если бы не она, мы бы все тут... с голоду подохли…
- Ну кончай, пап, завел любимую песню. — Милка взяла его за руку, почти насильно потянула за собой в комнату.
- А что тут такого? — повеселел голос отца. — Сказал, что я тебя люблю.
- Любишь, папка, любишь, никто не сомневается. Оставь человека в покое... И не шуми, а то тетка Вероника проснется — будет тебе тогда... — Она втянула его в комнату, включила там свет. Робка так и остался стоять в «пенале», не зная, как ему быть — идти за ними или смыться. Уж больно страшным было лицо Милкиного отца. Через открытую дверь он видел, как Милка усадила отца на скрипучий венский стул, принялась стаскивать с него сапоги, спросила повеселевшим голосом:
- Лучше скажи, где полуночничал?
- Я работал, Милка, — устало вздохнул отец и погладил ее по голове. — Такая дурная у меня работа... Устал, потому и до дому долго шел. В городе пусто, тихо… как в деревне на ночном. Иду, и даже не верится, что по Москве иду, — хоть бы машина проехала. Так тихо, аж в голове звенит…
Робка вышел из «пенала» и придвинулся к открытой двери в комнату. Теперь он хорошо видел их, отца и дочь. И скромную обстановку комнаты видел. В короткой широкой кровати у окна спали двое — девочка и мальчик. Босая маленькая ножка, непонятно чья, торчала из-под одеяла. А в простенке между окнами висела увеличенная фотография в рамке. Милкин отец сидел на башне танка. Он смеялся, держа шлем в руке.
Сияли начищенные сапоги, сверкали серебряные капитанские погоны. На груди было тесно от орденов и медалей, как у маршала Жукова. Ух, какой красивый был тогда Милкин отец! Какая обворожительная всепобеждающая улыбка мужика, воина, защитника и друга! Бабы всех времен небось с ума сходят по таким мужикам! Какие красивые у него были глаза, сильные губы, чистый, высокий лоб, густые темные кудри, и от всего его вида исходило спокойствие и сокрушительная сила. Прикусив губу, Робка смотрел на фотографию и теперь еще больше боялся взглянуть на бывшего капитана-танкиста с обгоревшим, изуродованным лицом.
- Что в дверях стоишь, Роберт, — вдруг сказал отец, будто он был зрячий и все видел. — Входи давай.
Робка неуверенно вошел в комнату и опять остановился, снова взгляд его властно притянула фотография.
Как же так может случиться, чтобы…
- Милка, — опять спросил отец, — зачем тебе этот пацан нужен?
- Ну хватит, папка, выпил, что ли? — беззлобно проговорила Милка и заулыбалась, глянув на Робку. — Спать ложись.
- Не-ет, ты мне ответь, — тоже повеселевшим голосом сказал отец. — Зачем ты ему голову дуришь? Ты у меня в мать пошла, а Маша мне голову знаешь как дурила?
- Любовь у нас, понятно? Или ты не знаешь, что это такое? — игриво спрашивала Милка. Она отнесла сапоги и портянки к двери, взглянула Робке в глаза, вдруг поцеловала быстро в губы, потом озорно показала язык и закончила: — Люблю я его, папка... Вот взяла и влюбилась…
- Это мне понятно, — сказал весело отец. — Непонятно, что дальше?
- Поживем — увидим. — Милка все так же пристально смотрела Робке в глаза. — Ты не думай, папка, я не дурачусь — я серьезно.…
- У тебя отец есть, Роберт? — спросил отец
Милки.
- Есть... — помедлив, ответил Робка.
- Воевал?
- Да... танкистом был.
- Ух ты! Здорово! — обрадовался Милкин отец. — У кого воевал?
- Не знаю точно... Кажется, в армии Рыбалко.
- Ух ты-ы! — Отец хлопнул себя ладонью по колену. — И я у Рыбалко! Как фамилия? Звание какое?
- Капитан Крохин.
- Не припомню что-то... — Милкин отец пожевал губами, видимо, перебирая в памяти фронтовых друзей. — Ну, капитанов в армии тьма-тьмущая... Ты меня с ним познакомишь, слышь, Роберт? Нам есть что вспомнить... — Улыбка, возникшая на его изуродованном лице, была светлой и печальной, и лицо уже не казалось таким страшным.
Робка хотел что-то сказать, но Милка взглянула на него, приложила палец к губам, умоляя молчать. И Робка промолчал. Но отцу хотелось поговорить, он разволновался:
- Нам повезло на войне, Роберт... Мы хоть живые пришли…
- Мой отец не пришел, — ответил Робка и опять взглянул на фотографию, висевшую в простенке между окон.
- Погиб? Когда? Где? — встревожился отец Милки.
- Нет. Пропал без вести…
- Н-да-а... — вздохнул печально он. — И таких тьма-тьмущая... А может, в танке сгорел и не нашли…
Там ведь знаешь как — с костями сгорали, один пепел и оставался... как в аду... Мать-то ждет небось?
- Ждет.
- Молодец. Жаль женщину, а — молодец. Значит, любила по-настоящему. И тебя, значит, любит... Ты на отца похож или на мать?
- Не знаю. Мать говорит, что на отца. — Робка говорил и чувствовал, как в глазах набухают слезы и он сейчас заплачет. Милка это понимала и, с состраданием глядя на Робку, сказала:
- Ну хватит, пап, старое-то бередить.
- Для кого, Милка, старое, а для кого — до конца жизни сегодняшнее... Раз без вести пропал, стало быть, нужно ждать. Сам-то ждешь?
- Жду…
- Молодец. Жизнь, Роберт, такие фокусы выкидывает — ни одному писателю не сочинить. Глядишь, и явится домой живой и здоровый, пьяный и нос в табаке и грудь в медалях! — и Милкин отец гулко рассмеялся, сразу посерьезнел. -- Ты извини... Ты, слышь, жди! Всем назло жди! — Он встал, прихватив свою тонкую тросточку, и пошел к постеленной кровати, но тросточкой по полу не постукивал, видно, знал в этой комнате все наизусть.
Милка вытолкнула Робку за дверь, шепнула:
- Подожди, я сейчас…
Робка стоял в темном коридоре и беззвучно плакал, растирая ладонью слезы по щекам. Впервые, может быть, за всю жизнь он так остро почувствовал, что отца нет и никогда он не вернется, а где его могила, один Бог ведает. И конечно, его отец был вот такой же, как отец Милки, сидящий на башне танка, смеющийся, сильный и красивый, вся грудь в орденах и медалях…
И была потом первая в жизни Робки ночь с девушкой. Он видел в темноте ее глаза, лицо, он чувствовал, как замирает и обрывается сердце, падает в пропасть и у пропасти этой нет дна.
- Робочка... Роберт, — шептала Милка. — Любимый ты мой... хороший мой, счастье мое... самое, самое большое счастье…
Маленький ночничок светил в головах на тумбочке.
Волосы Милки, рассыпавшиеся по подушке, отливали чистым золотом. Они лежали, обнявшись, изнемогшие, мокрые и умиротворенные. Милка перебирала в пальцах прядки его волос, спросила задумчиво:
- А почему тебя Робертом назвали?
- Отец назвал. Все Иваны, говорит, да Кузьмы, а я вот Робертом назову, если парень родится. Он когда в школе учился, у них учитель истории был... какой-то ссыльный латыш — Робертом звали... — Робка задумался, вдруг спросил, заглянув ей в глаза: — Тебе, наверное, скучно со мной?
- Почему? — она с улыбкой смотрела на него, поцеловала в уголок рта и переспросила: — Почему ты так решил?
- Ну, вон ты... какая красивая... — смутился
Робка.
- А я правда красивая? — Она приподнялась на локте, заглянула ему в глаза, переспросила с недоверием: — Правда красивая?
Робка вздохнул, рукой несмело провел по ее золотистым волосам, потом обнял, прижал к себе изо всех сил, так, что у обоих захрустели суставы, проговорил:
