- Не пугай! Пуганые! Лучше пятерку отдай, что неделю назад брал! Или забыл уже?! Так напомню, не постесняюсь! — Глаза Любы полыхали яростным голубым огнем, и смотреть в эти глаза сейчас было трудновато.
- Хорошо, хорошо, — кивал Гераскин. — Я тебя припеку, век помнить будешь. Я тебе сделаю козу…
- Топай отсюда, Гераскин, подобру-поздорову! На кухню заглянула жена Сергея Андреича Люся, спросила испуганно:
- Что случилось, что? — Она уставилась на участкового уполномоченного. — Вы так кричали, я испугалась.
- Тебя еще тут не хватало! — рявкнула Люба. — Скройся!
Люся исчезла, а Гераскин решительно направился из кухни. Степан Егорович успел взять его за рукав мундира:
- Погоди, Гераскин... Что вы как на рынке... вот люди... Пойдем ко мне, словом перекинемся. У тебя ведь дежурство кончилось?
- Да кончилось. Домой шел... — хмуро ответил Гераскин.
- Давай заглянем ко мне на минутку…
И он потянул участкового за рукав в коридор, Гераскин нехотя последовал за ним. Степан Егорович стучал своей деревянной култышкой по коридору, и на кухню доносился его глуховатый миролюбивый голос:
- Ты войди в ее положение... Баба день-деньской на работе мается, устает хуже мужика всякого, вот и нервная... Наговорит с три короба, а потом сама же и переживает…
На кухню заглянула Нина Аркадьевна и металлическим голосом проговорила:
- Попрошу потише! У меня дочь больна, а вы разорались тут, как на рынке!
- Да провались ты вместе со своей дочерью! — взорвалась Люба. — Дверь плотнее закрывайте и не подслушивайте!
У Нины Аркадьевны начал мелко трястись тяжелый двойной подбородок. Казалось, скандала не миновать, сейчас выскочит Игорь Васильевич, и начнется. Но вместо Игоря Васильевича появился Сергей Андреевич. Он осторожно взял Нину Аркадьевну за плечи, мягко развернул к себе, проговорил с ласковым сочувствием:
- Нина Аркадьевна, милая, не надо сейчас ее трогать. Не в себе человек. Завтра она сама поймет, что была не права…
- У меня действительно больна Леночка, температура второй день держится... — жалобно заговорила Нина Аркадьевна.
Сергей Андреевич повел ее в глубь коридора, продолжая говорить что-то утешительное, сказал, что сейчас же посмотрит Леночку, даст необходимые лекарства.
Чуть позже Гераскин вышел из комнаты Степана Егоровича, на ходу дожевывая соленый огурец, и на толстых щеках его появился заметный румянец.
- Так вот жизнь и течет, Гераскин, так и течет. — Степан Егорыч шел за ним следом, держа в одной руке початую поллитровку, в другой стакан. — Слышь, Гераскин, в войну люди вроде дружнее жили... Горе общее было, может, потому?
- Может, и потому, — уклончиво отвечал Гераскин.
- Вот я и говорю, дружнее жили, — повторял Степан Егорович. — А нынче грыземся, как кошка с собакой... Ты заходи завтрева после дежурства, мы с тобой обстоятельно посидим. В шахматишки сбацаем. Я слышал, ты в шахматы большой мастер играть?
- Зайду, — оживился Гераскин. — Часиков в девять, годится?
- Годится, годится, — закивал Степан Егорович.
- Жена грибков из деревни привезла, — на ухо Степану Егоровичу зашептал Гераскин, — малосольные, дюжину банок приволокла. Принесу попробовать…
- Давай, Гераскин, это ж царская закусь, — улыбнулся Степан Егорыч и похлопал участкового по плечу.
Проходя мимо кухни, где Люба возилась у плиты, Гераскин на секунду задержался, окинул ее осуждающим, грозным взглядом, поправил фуражку и решительно прошел к двери. Стало тихо. Степан Егорович зашел на кухню, проговорил:
- Что ты на людей, как пантера, кидаешься, Люба? Эдак святого из терпения выведешь. Он-то здесь при чем? У него служба... — Степан Егорович поставил бутылку и стакан на стол.
Люба искоса взглянула на бутылку, покачала головой:
- Опять за свою проклятую водку принялся, эх, Степан, Степан…
- Видать, крышка мне, Любаша, э-эх, ма-а... — Степан Егорович сокрушенно поскреб в затылке.
- Что ты все вздыхаешь, детинушка?
- Да вот думаю, думаю…
- Про что ж такое интересное ты думаешь? — усмехнулась Люба.
- А про всякое... — Глаза Степана Егоровича напряженно смотрели в одну точку. — К примеру, за что мне два ордена Славы дали?
- Тебе одному, что ли, дали?
- А я про себя думаю. Стало быть, был я тогда героем, раз две Славы дали?
- Ну был, был... Ты и сейчас герой!
- То-то и оно, что теперь геройство мое куда-то подевалось. А куда? — вздохнул Степан Егорович.
- В бутылку! — съязвила Люба.
- Э-эх, Люба-а, может, и вправду я человек никчемный?
- Ох, любишь ты про себя поговорить, Степан, ох любишь! Чтоб тебя успокоили, утешили... Постыдился бы, мужик!
Степан Егорович забрал бутылку, стакан и молча ушел к себе в комнату. Закурил папиросу и повалился на кровать. Лениво подумал о том, что надо бы сходить в магазин, купить чего-нибудь пожрать или, может, с утра вместо магазина в столовую сползать, съесть котлету, похлебать горячих щец? Тяжелым взглядом он обводил свою убогую каморку, где и мебели-то никакой не было.
Одинокая чахлая герань стояла на подоконнике, два скрипучих стула, продавленный диван, на диване скомканные изорванные военные карты, исчерченные стрелами. И доколе будет продолжаться эта никчемная дурацкая жизнь? Когда конец этому тоскливому существованию? Разве на фронте он так себя вел? Разве не хватало ему мужества, когда тяжко приходилось, когда, казалось, не было выхода? Ведь не за здорово живешь все-таки дали ему две Славы?
Почему-то Степану Егоровичу вспомнился закадычный дружок Василий Плотников. Двадцать шестого ноября Василий Плотников погиб. Холодюга стояла жуткая, ветер резал по лицу, словно бритвой. И даже «ура» они кричать не могли, у всех были сорваны глотки, и мышцы лица не слушались — настолько застыли.
Слышен был только клокочущий хрип. Итальянцы улепетывали из своих окопов. Бедные итальянцы! Уже в октябре месяце они околевали от холода, ходили по деревням и спрашивали, когда кончится эта ужасная зима? А может, это было двадцать восьмого? — напряг память Степан Егорович. Нет, двадцать восьмого он уже валялся в медсанбате. Степан Егорович вспомнил, как медсестра плакалась: «Господи, думала, хоть на день рождения отдохнуть дадут, а их вон сколько навалило!» Степан Егорович тогда все никак не мог сообразить, у кого это сегодня день рождения? И какой к чертям собачьим может быть день рождения, когда наступление началось? Потом, когда стал поправляться, спрашивал: «Сестрица, не у вас двадцать восьмого день рождения был?!» И все сестры улыбались, пожимали плечами. Померещилось ему тогда, что ли? Странно, сколько лет прошло, а как хорошо, как ясно помнится! Иногда целые куски жизни начисто стираются из памяти, проваливаются в тартарары, а вот это... Он тогда бежал по льду и хрипел что-то матерное, рядом бежал Василий Плотников, впереди, с боков — ребята из первой роты. Когда падали на лед, то был слышен громкий стук автоматов и винтовок.
И, упав, человек еще скользил по льду два или три метра. И где-то позади рвались мины. Ледяной, скрежещущий вой и короткий взрыв. Плотников размахивал рукой с зажатым в ней пистолетом, оглядывался назад. Перед боем он сидел в окопе, всматривался в укрепления немцев и итальянцев и что-то думал. Потом сказал:
- Убьют меня нынче, наверное... сердце чует…
- Мели, Емеля, твоя неделя, — усмехнулся Степан Егорович.
- Ну ничего! Мы их — хрясь, хрясь — и в дамки! — Плотников улыбнулся и взглянул на Степана Егоровича. — Как думаешь, Степан?
- Хрясь, хрясь — и в дамки! — повторил Степан Егорович бодрым голосом, хотя знал, что мясорубка предстоит адская.
С Плотниковым Степан Егорович два раза выходил из окружения. Лучшего солдата он не встречал ни до, ни после его гибели. А уж в этом деле Степан Егорович толк знал. Познакомились они в снарядной воронке. Их в этой воронке оказалось трое: Степан Егорович, Василий Плотников и... писатель. Как звали писателя, Степан Егорович так и не узнал.
