И какой же такой сокровенный смысл заключался в жизни Розы Абрамовны? Какая правда открылась ей после бесконечных страданий и потерь, после войн и беспросветной работы, после унижений, ежечасных страхов, что снова придут арестовывать, после бессонных ночей, когда она, как помешанная, разговаривала со своими погибшими сыновьями, после бесконечных хождений по разным инстанциям и учреждениям в поисках пропавших бесследно внуков? Не одного, не двух, а целых четверых — двух девочек и двух мальчиков. Так и не нашла.
И словно оцепенела, перестала искать, перестала наводить справки, перестала попросту жить, ибо жизнью ее существование в коммунальной квартире назвать было трудно. Так какой же смысл в этой жизни, представляющей собою одно сплошное страдание? Какая такая сокровенная правда? Философы и святые утверждают, что в страданиях человеку открывается правда. Какая же правда открылась Розе Абрамовне на исходе семьдесят пятого года после рождения?
- Мне все это надоело. Не вижу никакого смысла, — сказала ночью Роза Абрамовна, уходя с кухни, а на следующий день умерла. Обнаружили это только к вечеру. Старуха лежала в постели, сложив сухие коричневые руки на груди, и ее морщинистое, горбоносое, с глубокими впадинами вместо щек лицо, обрамленное седыми волосами, выглядело величественным, будто она унесла с собой в могилу какую-то важную тайну.
- Во дает старуха, как пообещала, так и сделала! — озадаченно говорил Егор Петрович. После вчерашней баталии у него остался только синяк под глазом да царапина через левую щеку. — Это ж какую большевистскую силу воли иметь надо!
- При чем тут сила воли? — пожала плечами кассирша Полина. — Просто чуял смерть человек.
- «Скорую» надо вызывать, — сказала Люба. — Кто ее хоронить-то будет? Родственники у нее есть?
- Ты кого-нибудь из родственников хоть раз у нее видела? — спросила Нина Аркадьевна. — За столько лет ни один не появился.
- Она бывший враг народа, — назидательно произнес Игорь Васильевич. — Потому, небось, с ней никто и не хотел поддерживать отношений.
- Сам ты враг народа! — махнул рукой Егор Петрович. — Слышь, Степан, чего наш музыкант молотит?
- Игорь Васильевич правду говорит, — ответил Степан Егорович. — Старуха по пятьдесят восьмой срок отбывала. Червонец.
- Аты откуда знаешь? — оторопел Егор Петрович.
- Гераскин говорил как-то... И мужа ее расстреляли. Троцкист был. И братьев вроде тоже…
- Во дела-а! — протянул Егор Петрович. — Так вот живешь-живешь и ни хрена не знаешь!
- По мне так про эти дела лучше вообще ничего не знать, — проговорил Степан Егорович. — Меньше будешь знать — лучше будешь спать…
- И то верно! — повеселел Егор Петрович. — Люб, твой Федя дома?
- А тебе зачем?
- Хотел тридцатку у него стрельнуть!
- Видали мы таких ворошиловских стрелков.
- Ты че, Люба? У меня получка через неделю. Когда я не отдавал? Помер же человек, помянуть надо.
- Сиди, поминальщик! — осадила Полина. — Тебе что поминать, что рождение справлять — было бы что в глотку залить!
- Это точно! — совсем не обиделся Егор Петрович. — Мы ведь не пьем, а лечимся, и не через день, а каждый день, и не по чайной ложке, а по чайному стакану! — Егор Петрович затопал в коридор, постучал в дверь Крохиных. — Федор Иванович, ты дома? Выдь на минуту! Важнецкое дело! Слыхал, старуха наша, Роза
Абрамовна, померла! — Егор Петрович вошел в комнату, и дальше ничего не было слышно.
Зинаида за все время не проронила ни слова, ожесточенно гремела в умывальнике — мыла тарелки и чайные чашки.
- Зин, а ты чего позволяешь? — укорила Нина Аркадьевна. — Он же черт-те чего вчера творил! Ледовое побоище устроил, а ты молчишь.
- Отстань от нее! — резко сказала Люба.
- Больной он... — негромко проговорила Зинаида, и в голосе ее послышались слезы. — У него иной раз так голова болит, что он, бедный, просто на стенку лезет…
А как выпьет — боль проходит... Пил бы только в меру.
- Когда русский человек меру знал? — усмехнулась Люба.
- Ну, твой Федор меру знает, — сказала Нина Аркадьевна. — И мой Игорь никогда не напивается. А ведь в ресторане работает — там все пьют.
- Они не русские, — засмеялась Люба, — они — советские!
- Вот-вот... — усмехнулся Степан Егорович, — люди светлого будущего. А где старуху хоронить будем?
- Мы, что ли, хоронить будем? — опешила Нина Аркадьевна.
- А кто же еще? Если родственников нет, — сказала кассирша Полина. — Скидываться придется... Люб, займись. А я «скорую» пошла вызывать. И на кладбище поехать надо. Ох, не было печали, так черти накачали.
И весь день прошел в хлопотах. Приезжала «скорая», зафиксировала смерть, потом приходил участковый Гераскин, потом Полина и Люся бегали по магазинам, покупали продуктов к поминкам, а Люба со Степаном Егоровичем ездили на кладбище. Федор Иванович поехать не смог — надвигался конец квартала, и на стройке вовсю «авралили». Вот и вызвался поехать с Любой Степан Егорович.
Долго стояли в очереди в дирекции кладбища, оформляли документы, заказывали гроб, договаривались о машине. Вышли из одноэтажного деревянного домика и почему-то направились не к выходу, а побрели по аллее мимо могил. Перед церквушкой толклись старушки и калеки, просили милостыню. Кресты и звезды на могильных памятниках, а то и просто глыбы мрамора или гранита с высеченными барельефами усопших.
Блеклое сероватое небо было высоким, и Степан Егорович услышал, как громко кричат птицы. Не городское воронье, наглое и разбойничье, а — птицы. Щебет синиц, тонкие посвистывания, переливчатый клекот.
«Экая красота... — подумал Степан Егорович и тут же спохватился, устыдившись. — Ведь по кладбищу идешь.
Ну и что ж, что по кладбищу? Красота и покой окружают останки усопших, если уж при жизни они этой красоты и покоя не видели».
- Неужто у нее никого родственников не осталось? — тихо пробормотала Люба. — Не верится что-то…
- Почему? — пожал плечами Степан Егорович. — Запросто такое могло бы быть... — он усмехнулся невесело. — Я вот помру — тоже некому хоронить будет…
- Помрет он... — покосилась на него Люба. — Тебя из пушки не убьешь.
- Правду говорю, Люба... Может, где-нибудь и есть кто-то... седьмая вода на киселе, так его и не сыщешь, чтоб похоронить приехал. Правду сказать, был бы богач какой, то нашлись бы сразу, а, Люб?
- Это точно, — улыбнулась Люба. — Слетелись бы, как вороны! Богатство твое делить!
И они вместе от души рассмеялись. А потом Люба вдруг серьезно сказала:
- А ты женись, Степан. Сколько можно во вдовцах ходить? Ты еще мужик вон какой!
- Какой?
- Здоровый... В самом соку! Одно слово — сокол! — заулыбалась Люба.
- Сокол... — вздохнул Степан Егорович и опустил голову. — С одним крылом.
- Ой, будет тебе, Степан! Любите вы, мужики, чтобы вас пожалели! Много ли толку от такой жалости? Одна радость у него — водки нажраться! Себя бы поберег.
- Люди, Люба, себя для чего-нибудь берегут…
А мне не для чего и не для кого.
- Ох, сирота казанская! Распустил нюни... Гляжу на вас на всех и диву даюсь, как вы там на фронте геройствовали? Не верится даже.
- Ты фронт не трожь, Люба... — нахмурился Степан Егорович. — На фронте человек другой меркой мерился.
- Какой такой другой? Расскажи мне, дуре темной, если не секрет! — вдруг разозлилась Люба. — Думаешь, нам тут в тылу сладко приходилось? По две смены от станка не отходили да спали прямо в цеху. У меня подруга была... Вот такая косища — все девки завидовали! Так она у станка заснула, и барабан ее за эту косу под фрезу утянул, голову как ножом срезало! — В глазах у Любы закипели слезы, губы нервно подергивались, и Степан Егорович, онемев, остановился и смотрел на нее, хотел что-то сказать и не мог — застрял ком в горле, не протолкнуть. Прохрипел чужим голосом:
- Любаша…
И Люба замолчала, посмотрела на него сквозь слезы, вдруг поняла что-то тайное, проглянувшее в глазах Степана Егоровича, и испугалась, потом улыбнулась, хотя слезы медленно стекали по щекам, и сказала с мягким, нежным укором:
