Но одно дело воздерживаться от объяснений в шумной сутолоке городских трущоб, где каждый день, каждый час сталкиваешься с убогим бытом бедняков, и совсем другое дело оказаться наедине с любимой в тиши цветущих долин. Решимости священника хватило лишь на три недели. Однажды он встретил Оливию у постели больного крестьянина. Потом они возвращались вместе домой по залитому солнцем лугу и беседовали о приходских делах. И вдруг он потерял голову. Они подошли к месту, где тропинка разветвлялась на две: одна убегала в открытое ячменное поле, другая вилась вокруг небольшой тенистой рощи. Сквозь отверстие в изгороди виднелись в зеленом сумраке леса мшистые стволы деревьев, заросли узловатого кустарника, стройные побеги наперстянки со склоненными чашечками цветов. Священник протянул руку:

– До свидания. Нам, кажется, в разные стороны.

– Вы спешите? А я собираюсь немного отдохнуть в лесу. Устала за день.

Она пролезла в отверстие изгороди и села на срубленное дерево. Священник смотрел на нее, облокотившись на изгородь. «Если я пойду за ней, – думал он, – то сваляю дурака, и она же будет презирать меня за это».

– Уходите? – рассеянно спросила Оливия. – Как жаль.

Она притянула к себе несколько веточек цветущей жимолости и, закрыв глаза, прижалась к ним лицом. Священник не шевелился. «Я сваляю дурака, – опять подумал он, – все любовники мира, вместе взятые, интересуют ее меньше, чем эта душистая ветка жимолости».

– Мне надо идти, – хрипло выговорил он.

Оливия улыбалась, наслаждаясь нежным прикосновением цветов, и Грей понял, что она уже забыла о нем. Стиснув зубы, он отвернулся, потом, разозлившись, перепрыгнул через изгородь и подошел к ней.

– Оливия, – сказал он, взяв у ней из рук ветку, – Оливия…

Она подняла голову. Выражение испуга на ее лице сменилось тревогой.

– Дик! Что случилось, Дик?

Священник задрожал от бессильной ярости.

– Оставьте вы хоть на минуту эту дурацкую зелень! Я и так знаю, что вам на меня наплевать, незачем подчеркивать свое равнодушие! С таким же успехом можно влюбиться вот в эту наперстянку! Вы похожи на бесполый водяной дух!

– Дик! – снова произнесла Оливия и, встав, взяла его за руку.

Он вырвался.

– Можете не щупать мой пульс! Я не болен оспой. И не сошел с ума. Я просто жалкий бедняга, который целых три года сохнет по девушке, а она настолько бесчувственна, что ничего не замечает!

Он сел, закрыв лицо рукой.

– Простите меня, Оливия. У вас, конечно, добрые намерения, но вы так невыносимо сдержанны. Любая женщина на вашем месте поняла бы, как это мучительно для меня.

Он сорвал ветку жимолости и, кусая губы, протянул ей.

– Извините, что испортил ваши цветы. Очень дурно с моей стороны. Но не так-то приятно волочиться за хвостом Бритомартовой лошади или запутаться в завязках халата, в который облачилась современная Бритомарта!

Оливия отступила назад и молча смотрела на него. Он опустил глаза, не в силах вынести ее пристального, недоуменного взгляда. Ветка жимолости упала на землю.

– Дик, почему вы не сказали мне раньше? Я и понятия не имела. Почему вы молчали?

Он засмеялся.

– Я пытался сказать, дорогая. Два года тому назад. Но до вас ничего не дошло. И не удивительно: вам не понять таких вещей. Напрасно вы огорчаетесь, я наперед знаю, что вы мне скажете, – что вы не любите меня. Но я так люблю вас, Оливия, что готов ждать бесконечно. Двадцать лет, если прикажете, лишь была бы надежда…

– Но, Дик, надежды нет.

Голос его упал.

– Вы уверены в этом? Вполне уверены? Мы всегда были такими хорошими друзьями, Оливия, и я думал, что со временем…

– Нет, нет! – вскричала она в отчаянии. – Не в этом дело.

Некоторое время она молчала, опустив глаза, потом села рядом с ним.

– Вы не понимаете. Если б я только знала, то давно сказала бы вам. Я люблю другого.

Дик судорожно глотнул воздух. Другого… А он-то сравнивал ее с Бритомартой!

– Другого, – сказал он вслух. – И вы собираетесь выйти за него замуж?

Оливия ответила не сразу.

– Мы помолвлены. За другого я не выйду.

Священник бесцельно ворошил палкой мох. Спустя минуту он встал и невнятно сказал:

– Я лучше пойду. До свидания…

И вдруг она разразилась слезами. Вид плачущей Оливии настолько не вязался с его представлением о ней, что вконец растерявшийся Дик забыл даже о жалости к самому себе.

– Не надо, Оливия, – сказал он удрученно, – не надо! Какой же я эгоист и дурак, что довел вас до слез. Я…

Он замолк, подыскивая слова, и наконец неуверенно вымолвил:

– Желаю вам счастья.

Но Оливия уже овладела собой.

– Мне счастье вряд ли суждено, – ответила она, вытирая слезы. – Я от души сожалею, что заставила вас страдать. Но в этом мире не сделаешь, кажется, и шагу, чтобы не задеть чьих-либо чувств. Для моего отца это будет ужасным ударом. Но я не могу иначе.

Оливия провела рукой по глазам. Ею овладело чувство крайней усталости. Как сделать, чтобы Дик все понял?

– Мы помолвлены с прошлой осени. Вы первый, кому я рассказала об этом. Рано или поздно родные тоже узнают, но сейчас я ничего не буду им говорить… Все это так горько и безнадежно, и они никогда не смогут понять, никогда… И потом, мама начнет, конечно, плакать. Нет, сейчас у меня не хватит сил, надо прежде привыкнуть ко всему самой.

Она замолчала, глядя прямо перед собой. Священник снова сел.

– Нельзя ли чем-нибудь помочь вам, Оливия? Что же является помехой? Ведь вы… любите его?

– Люблю ли я его! Если бы не любила… – Она подняла голову. – Как бы мне хотелось, чтобы вы поняли. Ведь вы не из тех социалистов, которые только болтают. Видите ли, он русский… а вы должны знать, что это значит, если он человек мыслящий.

– Русский? – растерянно переспросил священник. И вдруг понял: – Неужели нигилист?

– Нигилист, если вам угодно. Нелепое прозвище. Так теперь называют в России неугодных правительству людей.

– Он живет в Англии? Эмигрант?

– Нет. Но он пробыл здесь около года. Изучал наши новинки в машиностроении по заданию одной петербургской фирмы, где он работает. Теперь он уехал назад. И я так и не знаю… – Она посмотрела на него страдальческими глазами. – Ему не мешали выехать из России и вернуться обратно. Но он все еще под полицейским надзором. Тамошние власти полагают, что оказывают ему величайшую милость, разрешая жить в Петербурге. И кто знает, что они еще придумают? Это все равно что жить на вулкане.

– Но ведь он не под следствием?

– Пока еще нет. Будь это так, я не рассказывала бы вам о нем. Он провел два года в тюрьме и вышел оттуда поседевший, с больными легкими. Ему не вынести еще одного тюремного заключения. Поражены оба легких. В России в тюрьмах для политических заключенных свирепствует чахотка.

Голос Оливии дрогнул, и сердце Дика сжалось. В этот миг он был чужд каких бы то ни было эгоистических побуждений.

– Как хорошо, что вы так мужественны, Оливия. Удел ваш не легок.

Она покачала головой.

– Я совсем не так мужественна, как вы полагаете. Но у меня нет другого выхода.

– Могу я узнать его имя?

– Владимир Дамаров. Он только наполовину русский. Среди его предков есть итальянцы и датчане.

– Дамаров? – переспросил священник. – Дамаров… Ах да, помню, новейшие достижения в технике. Ну конечно.

Оливия бросила на него быстрый взгляд.

– Вы его знаете?

– Только с виду. Мой старый приятель – небезызвестный вам художник Том Бэрни – встретил его как-то в Лондоне и был до того очарован его головой, что решил во что бы то ни стало нарисовать ее. Он раздобыл билет на открытие индустриальной выставки только для того, чтобы снова увидеть Дамарова, и заставил меня пойти с ним. Он делал вид, что разговаривает со мной, а сам тем временем рисовал Дамарова. Разве вы не видели пастели, которую он сделал? Ах да, вы же из-за оспы не бывали в ту зиму на выставках. Эта пастель – одна из лучших вещей Бэрни. Он назвал ее «Голова Люцифера».