– Скажи, что любишь меня. – Ее так трясет, что она не в состоянии говорить. – Малыш, прошу тебя, мне надо, чтобы ты сказала это.

Слоун трижды тщетно пытается ответить, запинается. Ее губы дрожат как никогда сильно. И наконец у нее получается выдавить:

– Отпусти Люка, и я скажу.

Одной рукой сжимаю рукоятку пистолета, другой прихватываю Слоун за шею. Она, блядь, еще условия ставит?!

Я медленно выдыхаю носом, потому что челюсть свело так, что рта не раскрыть. Успокоившись, шепчу сквозь зубы:

– Ты же любишь меня, не его. Ты любишь меня.

Отстранившись, я натыкаюсь на ее остекленевший взгляд. Вскинув голову, Слоун говорит:

– Я все скажу, когда ты его отпустишь. Ему нужен врач, Эйса.

Врач? На хуй ему врач? Скорее уж чудо!

– А мне нужен твой ответ, – говорю. – Есть такое чувство, что если я убью Люка, то по твоей реакции сам догадаюсь, любишь ты его или нет.

Выпучив глаза, Слоун начинает быстро мотать головой.

– Не люблю, – говорит она. – Прошу, не убивай его, только хуже себе сделаешь. Я люблю тебя, Эйса. Пожалуйста, не надо больше никого убивать.

Я смотрю в ее глаза, однако не нахожу в них ответа, потому что на лице написана тревога за Люка.

– Не переживай, Слоун. На нем должен быть бронежилет.

Я поворачиваюсь к нему, целюсь и стреляю в грудь. Дернувшись всем телом, Люк хватается за рану, вокруг которой расплывается пятно крови, и заваливается на бок.

– Ой. Косякнул.

Слоун вопит. Срывая голос, зовет его, кричит мне, мол, нет, что ты наделал. Потом снова зовет Люка по имени. Она вопит, вопит, вопит без остановки.

Заебала орать.

И реветь тоже.

Ведь она по нему плачет.

Я хватаю ее за руки, рывком поднимаю с пола и валю на кровать. Она прячет лицо в ладони, орет еще громче и опять плачет. Сажусь сверху, кричу ей:

– На хуя ты орешь, Слоун? Вот НА ХУЯ?

В голове раздается папашин голос: «Шлюха, шлюха, шлюха», и я бью себя по лбу, лишь бы его заглушить.

Хватит, хватит, хватит.

Она его не любит. Она любит меня. До гроба.

– Ты не любишь его, Слоун, – говорю я, кривясь от боли. – Не любишь, просто он тебе мозги запудрил.

Я зажимаю ладонями ее голову и целую. Она отбивается.

– Нет, люблю! – кричит. – Я люблю его, а тебя ненавижу. Охренеть как ненавижу!

Она об этом пожалеет. Да так, как еще не жалела никогда и ни о чем в своей тупой, бессмысленной жизни. Думает, что смерть этого козла – печальное событие? Пусть на мою смерть посмотрит! В тюрягу я не сяду, перехуярю всех в доме и сам застрелюсь.

Этого типа она едва знала, а меня любила целых два года! Если я умру, ей конец.

«Шлюха, шлюха, шлюха».

Я снова бью себя по лбу. Слоун больше не кричит, только безостановочно хнычет.

– Ты об этом пожалеешь, Слоун. Думаешь, ты сейчас горько плачешь? Вот умру – ваще охуеешь. Сдохнешь. Блядь.

Она мотает головой, выдавливая через слезы:

– Я не умру, Эйса. Ты опоздал. Ты сам давным-давно убил меня, сволочь.

Она бредит.

Ни хуя не соображает.

И я смеюсь, понимая, как горько она пожалеет обо всем, что мне тут наговорила. Жаль, не увижу, как она наконец осознает, сколько я для нее значил. Сколько я для нее всего сделал. И во что ее жизнь превратится без меня.

Я целую ее в дрожащие губы.

Приставляю ствол себе к виску и жму на сраный…

Слышали рассказы о смерти от первого лица?

Умерших с нами нет, и ничего они вам не расскажут. А те, кто выжил, те попросту не умирали.

Но я вот-вот преставлюсь, так что позвольте вам все поведать.

На долю секунды, прежде чем ты насовсем закроешь глаза, успеваешь почувствовать и принять ее, смерть.

Ты чувствуешь, как замедляет бег сердце, готовясь окончательно встать.

Ты чувствуешь, как отключается мозг и связи в нем гаснут, словно огни в доме.

Ты чувствуешь, как опускаются веки, как бы ты, сука, ни старался держать глаза открытыми. И понимаешь: ты больше не увидишь ничего, кроме того, что прямо сейчас перед тобой.

Я вижу Слоун. И ничего больше.

Она кричит.

Эйса подхватывает ее и швыряет на кровать.

Какое-то время она отбивается.

Потом сдается.

Я только из-за нее не хочу закрывать глаз.

Из раны у меня на груди сочится кровь – вместе с ней утекает жизнь. Я совершил ужасную ошибку, подставив Слоун, и умирать, не исправив промаха, отказываюсь. Собрав остатки сил и воли, тянусь к кобуре на лодыжке. Ладони и пальцы все в крови, и мне не сразу удается взяться за пистолет. Я по многим статьям не лучший сотрудник полиции, зато стрелок чертовски меткий.

А стоит мне прицелиться в Эйсу, как он сам приставляет пистолет себе к виску.

Черта с два, так легко не отделается.

Я борюсь, не давая глазам закрыться. Целюсь и спускаю курок. Пуля пробивает Эйсе запястье, и его пистолет летит в другой конец комнаты.

Я отказываюсь закрывать глаза, когда раздается еще три выстрела – со стороны двери.

Я отказываюсь закрывать глаза, когда Райан вышибает дверь и врывается в спальню, ведя еще несколько человек.

Я отказываюсь закрывать глаза, когда Эйсу, стащив со Слоун, валят на пол и надевают на него наручники.

Я отказываюсь закрывать глаза, пока на меня не взглянет Слоун.

Она слетает с кровати, мчится ко мне, прижимает ладони к груди, пытается задержать во мне остатки жизни.

А мне не хватает сил сказать ей, что уже слишком поздно.

Я закрываю глаза окончательно.

Но это не страшно, ведь я вижу только ее.

Она – последнее, что я увижу.

Я уже переживала подобное, утрата близкого для меня не нова. Это ужасно: сердце обливается кровью, душа рвется в клочья.

Первый раз я пережила такое за месяц до тринадцатого дня рождения.

У меня были братья-двойняшки, Стивен и Дрю. С раннего детства заботилась о них только я. У обоих с рождения была куча проблем со здоровьем, на которые мать не обращала внимания, пропадая где-то ночами напролет. Временами ей случалось побыть доброй мамочкой. Она возила сыновей по врачам, за лекарствами, лишь бы штат поверил, будто она – достойный родитель, а сама потом спихивала малышей на меня, сбегала на тусовки или еще куда-нибудь и возвращалась под утро.

В ночь, когда умер Дрю, за братьями снова присматривала я. Подробностей не помню и стараюсь не вспоминать, скажу только, что слышала, как он упал у себя в спальне. У Дрю часто случались приступы, и я была уверена, что у него просто очередной припадок. Побежала проверить, как он.

Дрю бился в конвульсиях на полу. Я опустилась рядом на колени и подхватила его на руки, стала держать; с каждым годом это давалось мне все сложнее: в десять лет оба брата уже были крупнее меня. Но я все равно старалась придерживать Дрю голову, пока не закончится приступ.

И лишь когда судороги прекратились, я заметила кровь и перепугалась. Кровь была у меня на руках, на одежде. Она заливала все, вытекая из раны на виске Дрю.

Оказалось, что, падая на пол, он ударился головой о дверную петлю. Телефона у нас в доме не было, пришлось оставить Дрю одного и бежать к соседям, вызвать спасателей.

Когда я вернулась, брат не дышал. Выбегая из комнаты, я и не представляла себе, что погибнуть он мог еще от удара головой, зато теперь сознаю: мертв он был уже до того, как я набрала номер 9-1-1.

До той ночи я еще питала какие-то надежды: ждала, что в юности или зрелые голы закончится мое наказание в виде неблагополучного детства. Думала, что в жизни всем отмерено одинаково добра и зла, просто в разных пропорциях и на разных этапах, и что предначертанное мне зло спрессовалось в детстве и в нем и останется.

Тогда я пересмотрела свои взгляды.

Дрю мог упасть в любом другом месте, но упал именно головой на дверную петлю. Каких-то шесть сантиметров в любую сторону, и Дрю не ранился бы, – так сказал врач.