— Слышь, мужик, — подошло к нему лицо с обочины жизни, — ракетное топливо не купишь?

— Чего? — не понял Семен.

— Во, настоящее топливо, — показало бутыль лицо. — Национальное достояние.

— Ты уже проголосовал? — спросил Семен лицо, которое ему чем-то понравилось.

— Мне, мил друг, один хрен, демократия у нас или лагерь, — ответило лицо. — А ракетное топливо я настоятельно рекомендовал бы. Мало ли, полететь вдруг захочется…

— К едрени матери? — вспомнил бородатый анекдот Семен. — Топливо, поди, украл?

— Зачем? — обиделся человек, в котором Семен, наконец, распознал своего брата-итээровца. — Зарплату им выдавали.

— Сократили или сам ушел?

— Сами только на кладбище уходят…

— Сейчас выйду — поговорим, — сказал Семен, проходя в зал для голосования.

— Жду, всенепременнейше жду! — стал кланяться ему в спину отброс оборонной промышленности.

Да, дело, прежде всего, и Семен твердым шагом направился к столу со своей буквой. Предъявил паспорт, взял бюллетень, внимательно его рассмотрел. Две фамилии призывно смотрели на него. Одна пялилась большим еловым бревном, которому глубоко плевать на всех Семенов вместе взятых. Вторая походила на круглоголовую упитанную гусеницу, извивающуюся и по-свойски подмигивающую.

Семен вздохнул и шагнул в кабину, где совершаются таинства голосования.

Суть открытия Семена была в следующем.

Как известно, против фамилии облюбованного кандидата избирателю следовало поставить в бюллетене какой-нибудь знак: птичку, крестик, прочерк или даже отпечаток пальца. Этим знаком избиратель выражал свое отношение к кандидату: да, вот этот господин или товарищ единственно способен управлять страной, он поднимет ее с колен и покажет миру кузькину мать. Я, свободный гражданин свободной страны, восставшей из-под руин рухнувшей империи, заявляю, что вся власть в стране, а также все имущество ее с городами, селениями, церквами и людишками, к ним приписанными, передаются в полное и безраздельное пользование самодержцу Великия, Малыя и Белыя…

И Семен вдруг понял, что знаком против фамилии сего небожителя может быть только слово “х…й”. Икс. Игрек. Йот. Именно это слово сколь охальное, столь и любимое в народе, выражало всю суть и свободных выборов, и демократии этой, и всенародного избранника, усевшегося в Кремле.

Между прочим, само это короткое и емкое слово, предположительно, привнесенное в наш великий и могучий язык окаянными татаро-монголами, за какие-то семьсот лет стало одним из корневых, а к концу двадцатого столетия и вовсе заняло доминирующее положение в словаре русского человека. Одних только синонимов к нему, являющихся как бы и эвфемизмами, появилось больше десятка: хрен, хер, поц, член, елда, палка, болт, уд, стручок, сопливый, шершавый и так далее. Николай Васильевич Гоголь назвал свою гениальную повесть о нем “Нос”, — а зря. Он, единственно он был той частью человеческого тела, которая способна уйти в самостоятельное странствование. Самые неприступные крепости рушились под его напором. В невероятно узкие щели проникал молодец. А наистрожайшее заточение лишь укрепляло его дух и стойкость. Но уж если свешивался этот нос у мужика, — не было ничтожнее и презреннее личности.

Да, против избранной фамилии Семен, он же Шимон, недрогнувшей рукой начертал — “х…й”.

Конечно, по большому счету, сим замечательным словом следовало наградить обоих кандидатов, но в этом случае бюллетень был бы признан недействительным. А ложкой дегтя бочку меда портить было нельзя.

Семен сложил заполненный бюллетень и стал заталкивать его в урну. Щель в ящике была широка, но бюллетень как-то перекосился и застрял.

— Помочь? — подскочила к нему молодая и симпатичная член избирательной комиссии.

Узкой и нежной рукой она направила свернутый лист куда следует — и тот исчез в мохнатой черноте щели. При этом очаровательный член задела его руку своей. У Семена вдруг перехватило дыхание, застучало сердце в ушах, закосили глаза.

— Ну так как, берем топливо? — привел его в чувство знакомый голос.

— В магазин, — сказал Семен, отмахиваясь от наваждения в виде округлых икр и прочих интересных форм. — Давай сначала в магазин, там будет видно.

3

С новым знакомцем, Викентием Павловичем, они приняли фугас “Портвейна” на детской площадке напротив школы.

Семен был торжественен, загадочен и неразговорчив. Его распирало от желания поведать о своем подвиге, но не первому же встречному раскрывать душу. И он помаленьку втягивал в себя стакан, одолженный в ларьке у азеров, несколько удивленно рассматривал его, передавал товарищу.

— Пошел? — беспокоился тот. — Проник?

— Проваливай, — благодушно кивал Семен. — Давай, проваливай свой стакан.

И Викентий Павлович, как ни странно, понимал, что проваливать — это именно выпивать.

— Как-то неблагородно, — морщился он. — В день выборов следовало бы беленькую, Семен, э-э…

— Иванович, — улыбнулся Семен. — Семен Иванович, Викентий Павлович, и оба …

— Евреи, — подсказывал собутыльник.

— Лишенцы, — строго поправлял его Семен. — При этой власти мы лишены всего.

— А при той? — склонял набок голову Викентий, никак не решаясь приступать к процедуре проваливания.

— При той мы не знали, что лишены. А при этой знаем.

— Да, знание не всегда уместно, так сказать… — соглашался Викентий. — Ну, поехали…

В общем, Викентий Павлович уговорил Семена, во-первых, купить у него за символические пятнадцать тысяч бутыль с ракетным топливом, а во-вторых, немедленно приобрести на вырученную сумму бутылец белой.

— Вино на пиво будет диво… — изрек Викентий.

— Пиво на вино будет говно, — поддержал Семен. — Сейчас я схожу домой за бутербродом и раскажу одну историю. Прелюбопытнейшую.

Странно, но ему сегодня доставляло удовольствие изъясняться абсолютно не своим языком. Словно некий Акакий Акакиевич блудословил со стаканом в руке, а рядом подхихикивал ему не то Бобчинский, не то Добчинский.

— Бутыль не забудьте, — напомнил Викентий Павлович, когда Семен поднялся со скамейки.

— А что я с ним буду делать, с топливом этим хреновым? — на мгновение стал самим собой Семен.

— Прежде всего перелейте его в другую емкость, видите, трещина? — показал Викентий Павлович. — А потом я вас научу. Смею заметить, это уникальная жидкость, аналогов которой нет даже у них.

— Ну ладно, — рассмотрел на свет бутыль Семен.

Жидкость в бутыли настолько была похожа на обыкновенную воду, что даже неудобно было свинчивать пробку и уличать обходительного собутыльника в мошенничестве.

— А если поджечь? — ухмыльнулся Семен.

— Не дай Бог!- всполошился Викентий Павлович. — Но если хотите взорвать квартиру начальника, тогда конечно. Какой-нибудь примитивный взрыватель вместо пробки — и все будет, как в кино.

Семен торопился схватить из холодильника кусок сыра до прихода жены. Он поставил бутыль на пол — и тут же саданул по ней ногой. Бутыль грохнулась, трещина на стекле стала больше. Не долго думая, Семен выволок из-под ванны эмалированный тазик, который жена использовала для стирки, и перелил в него жидкость. Нет, это была все же не вода. Слабый, но устойчивый химический запах и маслянистый блеск говорили, что Семену действительно досталась какая-то трудно классифицируемая дрянь. Возможно, и взрывоопасная.

— Ладно, потом разберемся, — задвинул тазик под ванну Семен.

Сполоснул под краном руки, схватил сыр, полбатона — и ходу. Встречаться с женой еще было не время. День торжества российской демократии? Вечером он расскажет, с помощью чего и кого эта демократия побеждает. Но — именно вечером, не сейчас.

На другой детской площадке, подальше от избирательного участка, Семен и Викентий Павлович не спеша усидели бутылец белой. За этим занятием Семен и рассказал Викентию о своей интерпретации акта гражданского неповиновения, когда вместо пошлой птички-галочки пишется в бюллетене простое русское слово, но собутыльник его не одобрил.