Он ответил как под гипнозом. Из-за того ли, что в комнате наступила полная тишина, или из-за того, что его оцепенение рассеялось само собой, он вдруг резко поднялся, приблизил свое лицо к лицу Керстена и очень тихо спросил:

— Откуда вы это знаете?

Темно-серые глаза, прячущиеся за очками в стальной оправе между монгольскими скулами, впились в лицо Керстена с подозрительностью и ледяной жестокостью. До сих пор Керстен никогда не видел, чтобы Гиммлер так смотрел на него.

— Вчера, когда я вас ждал, я пошел в столовую и взял там кофе с пирожными. Недалеко от меня сидели Гейдрих и Раутер. Они обсуждали депортацию достаточно громко, чтобы я услышал. Мне этот предмет, естественно, интересен, и я решил поговорить с вами.

— Идиоты! — проорал Гиммлер (но в то же время на его лице была написана радость и облегчение от того, что его доктор оказался не виноват). — Они открыто обсуждали совершенно секретное дело, о котором они даже и половины не знают! Я не дал им ни подробностей, ни документов. И эти господа посмели!.. В столовой, где полно народу? Мне очень важно узнать, что они настолько болтливы. Спасибо, что сказали мне об этом.

Гиммлер упал обратно на диван. Руки Керстена опять взялись за работу. Ему казалось, что в них вдохнули новую жизнь.

Он только что пережил минуту смертельной опасности: Гиммлер примирился с тем, что его доктор узнал государственную тайну и даже говорит об этом. Это был огромный успех. Он давал Керстену возможность, хоть и крошечную, попытаться защитить народ Голландии, он давал надежду, хоть и призрачную.

Доктор хорошо понимал, что дело, которое он задумал, почти безумное. Не было ничего общего между одиночными помилованиями, которых ему удавалось добиться как бы случайно и невзначай, и попыткой отменить высочайший указ хозяина Третьего рейха, который уже привел в движение колеса огромной и безжалостной полицейской машины. Но с каждым разом, когда ему удавалось добиться помилования, Керстен все лучше понимал психологию Гиммлера, и это давало ему все больше влияния и власти над человеком, который должен был организовать этот чудовищный исход и который сейчас опять, полуголый, лежал на диване под его руками.

Массивное тело Керстена подвинулось вперед, веки под высоким нахмуренным лбом сомкнулись, обширный живот коснулся дивана, на котором лежал Гиммлер. Сейчас Керстен напоминал булочника, который вымешивает тесто. Он сказал с нажимом и очень серьезно:

— Эта депортация будет самой большой глупостью, которую вы только можете сделать.

— Что вы говорите! — закричал Гиммлер. — Это совершенно необходимо и план фюрера гениален!

— Тише, рейхсфюрер, тише, прошу вас. Иначе я буду вынужден прервать лечение. Вы же знаете, насколько гнев вреден для вашей нервной системы.

— Все-таки такой человек, как вы, ничего не понимает в политике! — продолжал кричать Гиммлер.

— Это правда, политика меня не интересует, и вы это прекрасно знаете, — прервал его Керстен тоном врача, раздраженного тем, что пациент его не слушается. — Меня беспокоит ваше здоровье.

— Ах, вы об этом? — Лицо Гиммлера выразило почти ребяческую благодарность, а в голосе появились нотки раскаяния.

— Я должен был догадаться, — продолжил он. — Вы не знаете, дорогой господин Керстен, насколько меня трогает ваша внимательность! Но я не должен думать о своем здоровье. До самой победы работа превыше всего.

Керстен покачал головой с упрямством человека, уверенного в себе самом.

— Ваши доводы ошибочны. Я забочусь о вашей работе так же, как и о вашем здоровье. Одного без другого не бывает. Вы должны быть способны продержаться до самой победы, если вы хотите и дальше выполнять задачи, которые вам поручены.

Гиммлер хотел что-то сказать, но Керстен его остановил, легонько надавив на одно из нервных сплетений.

— Дайте мне закончить лечение.

Настало время сделать перерыв.

Керстен собрал всю силу убеждения и продолжил:

— Помните ли вы, что несколько дней назад вы просили меня лечить вас вдвое чаще? Кроме ваших обычных обязанностей, которые и так непосильны, Гитлер — вы мне сами это говорили — поручил вам дело, которое одно само по себе способно уничтожить человека: вы должны до начала лета довести численность СС до миллиона, хотя сейчас их едва наберется сто тысяч. Это значит за три месяца отобрать, одеть, вооружить, обучить, возглавить девятьсот тысяч солдат. Вы забыли об этом?

— Как я могу забыть! — воскликнул Гиммлер. — Это моя главная обязанность.

— И вы хотите, — в свою очередь воскликнул Керстен, — прибавить к этой огромной работе еще и депортацию голландцев?

— Я должен, — твердо сказал Гиммлер. — Это личный приказ фюрера.

— Так вот, — ответил Керстен, — я вас предупреждаю, что я не способен дать вам достаточно сил для исполнения этих двух задач одновременно.

— А я верю, что смогу это сделать, — возразил Гиммлер.

— И напрасно, — очень серьезно, почти торжественно сказал Керстен. — Силы сопротивления организма имеют предел, и даже я не смогу больше ничего сделать, если этот предел превышен.

— Но я должен, должен выполнить этот план! — пронзительно завопил Гиммлер.

Потом, наполовину приподнявшись, он заговорил со все возрастающим возбуждением, как будто хотел заставить себя забыть предупреждения Керстена:

— Послушайте, только послушайте, как это великолепно! Мы взяли Польшу, но поляки нас ненавидят. Нам нужна там германская кровь. Она есть у голландцев, это бесспорно, несмотря на их предательство. В Польше они изменят отношение к нам. Поляки будут считать их врагами, ведь мы отдадим голландцам их земли. Так, затерянные среди славян и под гнетом их ненависти, они будут вынуждены проявить верность нам, своим защитникам. И таким образом, на востоке Европы мы будем иметь германское население, в силу обстоятельств ставшее нашим союзником. А в Голландию мы пошлем молодых немецких крестьян. И англичане лишатся лучшего места для высадки. Согласитесь, что только фюрер мог найти такое прекрасное решение. Гениально, правда?

Сердце Керстена заколотилось сильнее. Этот план был совершенен. В нем была жуткая в своей безупречности логика сумасшедшего.

— Возможно, — сухо сказал он. — Я думаю только о вашем здоровье. Надо выбирать между двумя поручениями.

Время перерыва истекло. Пальцы Керстена опять принялись разминать поврежденные нервные сплетения в теле Гиммлера.

— Я прошу вас, — сказал Керстен, — ответить мне без недомолвок, как больной — врачу. Какой из двух полученных вами приказов более срочный и важный? Увеличить численность СС до миллиона или депортировать голландцев?

— СС, без всякого сомнения, — ответил Гиммлер.

— Итак, ради вашего здоровья депортацию голландцев необходимо отложить до победы. Что здесь такого? Вы же сами мне говорили, что выиграете войну через полгода?

— Невозможно, — покачал головой Гиммлер. — Дело не терпит отлагательств. Гитлер этого очень хочет.

Сеанс массажа закончился. Гиммлер встал и оделся. Теперь он опять был неуязвим. Но Керстен с самого начала не надеялся победить его одним ударом. Самым главным было то, что разговор начался совершенно естественно и в той единственной области, которую Керстен мог обсуждать абсолютно свободно и не вызывая подозрений. Все еще могло измениться.

Но вдруг доктор заволновался. Если каким-то чудом Гиммлер откажется депортировать голландцев, не поручит ли Гитлер это, например, Гейдриху или кому-то из генералов или других высоких чинов, на которых у Керстена нет никакого влияния?

Прощаясь с рейхсфюрером, он заботливо спросил:

— Осуществить депортацию можете только вы? Почему бы не найти кого-то другого?

Гиммлер ударил ладонью по столу и закричал:

— Миссию такого масштаба и такой важности Гитлер доверит только мне! Никто не может у меня это отнять. Я не позволю!

Непомерное тщеславие, написанное на лице рейхсфюрера, успокоило доктора. Если Гиммлеру придется отказаться от выполнения этого кошмарного поручения, он скорее убьет соперника, чем позволит себя заменить.