Жюльен вдруг сделался серьезен, лицо его заметно омрачилось, и он умолк в раздумье.

– Я, естественно, подумал, что это вы, – продолжал Дутрлез.

– А что вы подумаете, – заговорил наконец после минутного молчания Жюльен, – когда я скажу вам, что уже не в первый раз кто-то входит в мои комнаты ночью в мое отсутствие?

– Что я подумаю? – повторил Дутрлез. – Да что же я могу подумать, кроме того, что к вам входит вор?

Он выговорил это, несколько запинаясь. Странный вопрос Жюльена невольно привел его к заключению, что тот старается отвести ему глаза насчет ночной стычки.

– Нет, это не то, – возразил де ля Кальпренед, – у меня ничего не пропадало.

– И вы уверены, что кто-то входит в ваши комнаты?

– Почти уверен, по крайней мере, я не раз находил у себя беcпорядок – вещи, переставленные с места на место, опрокинутые стулья, точно кто-то ходил по комнате в темноте и что-то искал.

– И должно быть, не находил, если не уносил ничего. Очень странно!

– Тем более странно, что это случалось раз пять или шесть с тех пор, как мы переменили квартиру, то есть с пятнадцатого октября.

– Но объяснить это очень легко, как мне кажется. Камердинер графа служит, вероятно, и вам; он мог входить в ваши комнаты…

– Отец отпустил своего камердинера. Кухарка у нас не ночует, а горничная сестры не позволит себе входить в мои комнаты, когда меня нет дома.

Слова эти огорчили Дутрлеза, подтвердив ходившие слухи о разорении де ла Кальпренедов, и он ничего не ответил.

– При этом, – продолжал Жюльен, – входили только ко мне, а не далее, не в другие комнаты. Воры не потрудились, должно быть, справиться о моих привычках, а то бы они знали, что украсть у меня нечего, что я всегда ношу с собой все, что имею.

– Почему же вы думаете, что эти люди не заходили дальше?

– За моими комнатами следует спальня отца, а он всегда ночует дома и спит очень чутко. Мое помещение состоит из двух комнат и далее второй, моего рабочего кабинета, ночные посетители никогда не заходят, это точно.

– Но я сам видел, что этой ночью он остановился именно в кабинете.

– Кто он?

– Тот, кто вошел к вам в половине первого и кого я принял за вас.

– Почему вы знаете, где именно он был после того, как вошел в квартиру?

– Встреча на лестнице возбудила мое любопытство, а из моих окон видны ваши; я стоял у окна и видел.

– Что видели?

– Тень, проходившую мимо окон, сперва в вашей комнате, потом в кабинете. Затем она нагнулась, точно встала на колени.

– Слева у окна?

– Да, но почему вы знаете, что у окна?

– В этом углу у меня стоит булевский[3] шкафчик, и я не раз замечал, что его сдвигали с места, а однажды даже нашел его опрокинутым.

– Но… что же было дальше?

– Не знаю. Окончательно убедившись, что это вы, я перестал смотреть.

– Очень жаль, вы, может быть, могли бы найти объяснение загадки, которое я напрасно ищу целый месяц, – задумчиво сказал Жюльен. – Отец, вероятно, спал?

– Света у него не было.

– А у сестры?

– У нее горела лампа, – краснея, ответил Дутрлез.

Жюльен опять умолк, рассеянно проглотил стакан вина и, положив локти на стол, задумался. Дутрлез внимательно следил за выражением его лица. предыдущий разговор не изменил его взгляда на ночное приключение. Напротив, узнав о карточном долге де ля Кальпренеда и о предполагаемой дуэли с Бурлеруа, он еще больше утвердился в своем мнении, что Жюльен, горя нетерпением расплатиться со своим оскорбителем, решился ради этого расстаться с семейными бриллиантами и носил их куда-нибудь, чтобы заложить немедленно. Ночью же это ему, к счастью, не удалось.

«А теперь я помогу и надеюсь, что в другой раз он скорее обратится ко мне, чем к ростовщикам, хотя причина, заставившая его взяться за бриллианты, самая извинительная из всех, и я почти не смею осуждать его», – продолжал думать Дутрлез, пока Жюльен, почти ничего не евший за завтраком, все еще сидел задумавшись и вскоре совершенно машинально закурил сигару, даже забыв предложить другую своему амфитриону[4].

За десертом Дутрлез всеми силами старался развлечь своего собеседника, в то же время усердно подливая ему то одного, то другого ликера в надежде, что под их влиянием наступит наконец минута полной откровенности и ему удастся узнать историю своего ночного трофея, который все еще лежал в его кармане. Наконец Жюльен разговорился об обычных посетителях их клуба.

– Видеть их каждый вечер, – сказал он в ответ на юмористическую выходку Дутрлеза, – просто убийственно, а платить за это удовольствие несколько сот франков ежедневно уже совсем глупо, согласен с вами, и я был бы очень рад от них отделаться.

– Да разве это трудно? Выходите из клуба, и я выйду вместе с вами. Игра мне окончательно надоела.

– В таком случае вы очень счастливы, и я вам завидую. Меня же, к стыду моему, так и тянет к баккара, несмотря на весь горький опыт последних дней.

– Да, признаюсь, должно быть, неприятно быть должником Анатолия Бурлеруа! – проговорил Дутрлез.

– Так неприятно, что трудно вам передать. Да, тяжелы были для меня эти два дня! Я просто с ума сходил, окончательно терял голову, был готов на все, чтобы только отделаться от этого мерзавца. Великое благо для меня ваша помощь. Знаете, бывали минуты, когда я, кажется, готов был ограбить первого встречного или, по крайней мере, заложить все наше семейное серебро.

– Ну уж и заложить серебро! Не клевещите на себя, вы бы никогда этого не сделали! Ах, кстати, посмотрите мою находку. Под залог этой вещицы, вероятно, дали бы кругленькую сумму.

Дутрлез хотел воспользоваться этой минутой для окончательной атаки на Жюльена. Он с немалой вероятностью рассчитывал, что смущение при виде опала непременно выдаст виновного, однако де ля Кальпренед очень спокойно взял в руки поданную ему вещицу и стал ее рассматривать.

– Великолепный камень, – сказал он, – какие переливы! Жаль, что опал приносит несчастье, а ведь он так красив.

– Вы верите этому предрассудку? – спросил Дутрлез, обрадованный спокойствием Жюльена.

– Не то чтобы верю, но меня все это время преследуют такие несчастья, и я ни за что не стал бы носить этот опал, даже если б мне его подарили. Вот посмотрите на мою свинку – купил этот брелок за десять золотых, всего на прошлой неделе, и уже проиграл в десять раз больше.

– Из моего опала нельзя сделать не только брелока, но даже и браслета.

– Да, он для этого очень велик, так что и не придумаешь, что из него можно сделать.

– А вы не видите в нем ничего особенного?

– Чистота у него великолепная… А впрочем, постойте… Что это такое висит? Точно обрывок цепочки, к чему-то его прикреплявшей и недавно оборванной…

– Да, очень недавно.

– Кем? Да что же я спрашиваю? Вам-то почем знать это?

– И однако, знаю.

– Вы, стало быть, знаете, и чей он?

– Думал, что знаю, но теперь готов думать, что ошибался.

– Признаюсь, любезный Дутрлез, я решительно не понимаю вас. Вы говорите, что знаете, кто оборвал эту цепочку у камня, и не знаете, кому принадлежит камень.

– И тем не менее это верно.

– В таком случае если желаете, чтобы я вас понял, то объяснитесь яснее.

– Пожалуйста. Цепочку эту оборвал я.

– Но зачем же?

– Совершенно невольно. Я потянул, и она оборвалась.

– Теперь еще меньше понимаю.

– Послушайте, вы никогда не видели этого камня? Он ничего вам не напоминает?

– Совершенно ничего.

– Странно!

– Да что же это значит? – засмеялся де ля Кальпренед. – Уж не принимаете ли мы меня за переодетого ювелира?

– За ювелира – нет, но…

– Так о чем же вы меня расспрашиваете или, лучше сказать, допрашиваете, точно вы следователь, а я – лицо, в чем-нибудь заподозренное?

– Понимаю, что я должен казаться в высшей степени странным. Пожалуйста, извините меня, мне кажется…