– Оно исчезло этой ночью, стало быть, его у меня украли, и следователь, к которому мне придется обратиться, конечно, не откажет мне в самом строгом следствии.
– Да мне какое до этого дело? – воскликнул граф.
– Судья, несомненно, прежде всего спросит меня, нет ли у меня каких-нибудь подозрений.
– Вы же не осмелитесь сказать, что подозреваете кого-нибудь из моей семьи или даже моих домашних?
– Конечно нет, я даже не позволю себе высказать свое личное мнение об этом деле.
– Да что же вы, наконец, о нем думаете?!
– Позвольте мне не говорить этого им. Судье же я должен буду рассказать обо всех обстоятельствах, предшествовавших краже, равно как и последовавших за ней, и я должен буду заявить, что человек, укравший мое ожерелье, вошел в вашу квартиру.
– Сказать мало, надо доказать, – возразил граф, – а история эта так нелепа, что я не верю ни одному слову из нее. Вряд ли поверит и следователь.
– Я должен буду сослаться на свидетельство Дутрлеза. Его вызовут на допрос, и тогда…
– Где же этот опал? Вы действительно видели его сами?
– Видел час тому назад на столе в одном ресторане, где Дутрлез завтракал с… с одним из своих друзей. Когда тот ушел, он рассказал мне о своем ночном приключении. Я не сообщил ему, что камень, тотчас же мной узнанный, принадлежит мне, только попросил сохранить его и затем вернулся домой, чтобы окончательно убедиться в пропаже ожерелья. Когда я был у вас сегодня утром, то сам не знал ничего, узнав же о воровстве, счел своим долгом предупредить вас.
Все это было сказано не без достоинства, поразившего де ля Кальпренеда.
– Милостивый государь, – заговорил граф после минутного размышления, – я ценю ваше доброе намерение, но все еще не понимаю цели вашего посещения. Что вы стремитесь отыскать вора, это совершенно понятно, и я желаю от души, чтобы вы нашли ваши драгоценности. Но что же может выйти для меня из поданного вами в суд заявления о пропаже? Опросят мою прислугу, моих детей, меня самого. Давать показания всегда неприятно, но никто не может этого избегнуть. Я покорюсь неизбежному.
– Итак, – продолжал барон, строго обдумывая каждое свое слово, – вы спокойно смотрите на последствия моего заявления о пропаже? Например, если полиция сделает в вашей квартире обыск?
– Как обыск?!
– Разумеется, первое, к чему приступит следователь, это к обыску у вас, так как вор вошел в вашу квартиру и мог спрятать в ней ожерелье, и если, к несчастью, оно будет найдено…
– Вы очень хорошо знаете, что это невозможно. Если даже мой камердинер и совершил кражу и потом вошел в мою квартиру, он не мог оставить в ней украденного; это слишком нелепо! Да нелепо и то, что он входил ко мне, если ему было так легко выйти на улицу и скрыться.
– С этим, граф, я вполне согласен. Вероятно, вашего камердинера никто и не станет обвинять.
– Кого же обвинят? – спросил граф, устремляя на Матапана пристальный взгляд.
Матапан ничего не ответил, но не опустил глаз перед взглядом аристократа.
– Говорите же, – гневно воскликнул де ля Кальпренед, – кого обвинят? Горничную моей дочери?
– Нет, вор был мужчина.
– Так, стало быть, меня или моего сына?
– Вы, граф, выше всякого подозрения.
– А сын мой может быть заподозрен? Не это ли вы хотите сказать?
Воцарилось молчание. Взволнованный граф стоял в мрачном ожидании, а Матапан не спешил с ответом.
– Наши следователи, – заговорил он наконец, – имеют обыкновение прежде формального следствия собирать частные справки об образе жизни лиц, более или менее замешанных в уголовном деле, и мнение их составляется из того, что они узнают. Чтобы возбудить подозрение следственного судьи, достаточно быть игроком или иметь долги.
– А у моего сына есть долги, и он играет. Если он должен вам, то я…
– Должен мне или нет, это дела не касается, но все знают, что у него есть долги и что он тратит больше, чем имеет.
– Но это еще недостаточная причина обвинить его в позорном поступке. Если осмелятся обвинить его, он оправдается, да еще посмотрим, осмелятся ли? Идите подавать ваше заявление, господин Матапан. Дело это должно разъясниться, и я не боюсь следствия.
– Да будет воля ваша. От души желаю, граф, чтобы вы не раскаялись в вашем настоящем решении. Я шел сюда с надеждой все уладить к обоюдной выгоде, и позвольте сказать вам на прощание, я не обратился бы к суду, если б вы благосклоннее приняли мою утреннюю просьбу.
– А, так вот куда вы метите! – вскрикнул граф, побледнев от гнева, как полотно. – Я должен был бы догадаться, что вы возвратились ко мне с предложением позорной сделки, – презрительно продолжал он уже спокойным тоном. – Вы надеетесь напугать меня нелепой историей воровства, вами самим придуманного. Вы меня совсем не знаете. Я презираю ваши смешные угрозы, и даже будь они серьезны, знайте, что я предпочту видеть своего сына на скамье подсудимых, чем дочь – вашей женой!
– Вы ошиблись, граф, в смысле моих слов, я не имел никакого намерения предлагать вам сделку. Не хотите назвать меня своим зятем – об этом не будет более и речи… Я шел узнать, не захотите ли вы предупредить опасность, о которой я счел своим долгом известить вас. Я бы охотно согласился замять это дело, и надеялся, что вы не откажете мне расспросить вашего сына в своем присутствии. Если он невиновен, то оправдался бы, а будь виновен, то возвратил бы взятое. И все это произошло бы без скандала, никто бы никогда об этом не узнал. Но, несмотря на мои добрые намерения, вы так приняли меня, что мне остается одно: подать заявление в суд.
– Идите подавать его, – сказал граф, показывая Матапану на дверь.
Тот поклонился и вышел.
– Если с вами случится несчастье, помните, граф, что вы сами этого хотели, – сказал он на пороге.
Де ля Кальпренед не удостоил его ответом. Он не допускал виновности Жюльена, не боялся никакого допроса для него, так же как и для себя, но проклинал этого заблудшего сына, беспорядочная жизнь которого подвергала его такого рода позорным подозрениям. В пылу своего негодования и гнева граф начинал думать, что пора положить конец всем этим безобразиям или запереть дверь своего честного дома перед недостойным.
В эту минуту незаметно вошла Арлета.
– Как, ты была здесь? – гневно вымолвил граф. – Я просил тебя подождать меня в столовой.
– Ваше свидание продолжалось так долго, что я не вытерпела…
– Ты угадала, – перебил ее граф, – речь шла о твоем брате.
– Боже мой! Неужели он решился занимать у этого человека!
– Хуже, он обокрал его!
– Невозможно, не верю! – воскликнула молодая девушка.
– Так говорит этот презренный Матапан.
– Он лжет! На чем же основывает он свое обвинение?
– В эту ночь у него украли опаловое ожерелье!
– Но я знаю, что вчера Жюльен возвратился гораздо раньше, чем обычно. Я еще не ложилась и слышала. Он даже входил, должно быть, без свечи, в этот кабинет и уронил какую-то мебель.
– Очень странно… Я думал, надеялся, что он по обыкновению провел ночь вне дома.
– Надеялись, говорите вы?
– Да, надеялся. В эту ночь, как рассказывают, на лестнице встретили какого-то мужчину с ключом от нашей квартиры, которым он и отпер ее. Вместе с тем он нес в руках знаменитое ожерелье, и встретивший его даже оторвал от ожерелья один камень.
– И вы думаете?
– Ничего не думаю и ничему не верю. А знаешь, кто рассказал Матапану всю эту нелепую историю? Наш любезный сосед Дутрлез. Он, по-видимому, состоит в самых дружеских отношениях с Матапаном, доверяет ему все свои тайны. И вот, по милости этого милого господина, к нам придут с обыском, с допросом, откроют мой письменный стол, твои комоды, вот этот шкафчик!..
Говоря это, граф ходил в волнении по комнате, пока еще более смущенная именем Дутрлеза Арлета стояла с опущенными глазами. При последних словах он остановился у шкафчика и машинально повернул золоченый ключик. Дверка отворилась сама собой, и на одной из полочек блеснули драгоценные камни. Взяв их в руки, граф увидел, что это было опаловое ожерелье. Осмотрев его, граф убедился, что одна из цепочек была оборвана, и одного камня недоставало.
