Дафна с любопытством подскочила к повозке, где под толстой мешковиной и правда бренчали гирлянды и благоухали ёлки.

– А сколько стоит веточка? – спросила она господина.

– Веточка-приветочка? – пропел он.

– Самая маленькая! – уточнила Дафна.

Придержав лошадей, незнакомец ловко спрыгнул с кóзел. Словно фокусник, он запустил свою перчатку под мешковину и лёгким движением руки вытащил оттуда пушистую, краше павлиньего хвоста, мягкую еловую веточку. Дафна смущённо прошептала:

– Наверное, дорогая?

– Не дороже твоей улыбки, – ответил господин. – Держи, кареглазка, это – подарок! – и скомандовал лошадям: – Но-но! Рождество на носу! Я на ярмарку везу…

– Спасибо! – прокричала Дафна. И, отныне счастливая, полетела домой.

Вот только дома матушка Дафны по-прежнему лежала без сил. Её лоб, щёки, нос, губы – всё превратилось в серую карнавальную маску из тоски и печали. Лишь в глубоких тёмных глазах горел чуткий материнский огонёк. Стоило Дафне вернуться, как он стал ярче!

Мирра улыбнулась.

– Как ты? – спросила дочь, протягивая матушке еловую веточку. – Это тебе, к Рождеству…

– Какая красота… Как пахнет! Где же ты её взяла?

– Мне подарили… Один господин на ярмарку ехал. Но вот лекарство…

– Не хватило денег, – поняла Мирра. – Ничего. Я поправлюсь. Честное слово. Как же это нелепо – разболеться под Рождество.

– Это всё гадкий Гольфингер! Я просила дать нам в долг… – начала Дафна.

– Это я виновата. Даже на куртку тебе заработать не могу… Какие тут лекарства!

– Мне нравится моя куртка! – возразила Дафна.

Мирра привстала поцеловать дочь, но слабость мигом вернула её к подушке.

– Ах, Дафна, вещицу эту давно пора выбросить. В ней можно и простыть… – не унималась она. – Разве я знала, что, переехав в Марбург, мы будем бедствовать? Я мечтала стать величайшим художником, – тут она рассмеялась, – а теперь лежу и ною, как пойманная белуга.

– А ты не ной, – прошептала Дафна. – Пойду, заварю тебе чаю. У нас ещё есть чай? И Сальвадора покормлю. У нас ещё есть хлеб?

– Сальвадор сытый! Сгрыз почти всю мою бумагу для рисования и даже в краску залез, – хмыкнула Мирра. – Погляди на него: вон одно пузо торчит и морда вся синяя, – и, распахнув одеяло, Мирра указала на мышонка с длинными вьющимися усами и шоколадным поцелуем матушки-природы на макушке. Тот без чувства вины грелся у носков Мирры.

– Привет, Сальвадор, – захихикала Дафна, – бежим на кухню. Там сахар кубиками!

Сальвадор обрадовался. Пропищал что-то в духе «пипивчук-чук-чук!» и рванул за хозяйкой.

А Мирра бережно прижала к груди еловую ветку. Как она пахла! Так благоухает волшебство! Волшебство, в которое Мирра верила с детства.

Она родилась у моря. На острове Крит. В колыбели древнего греческого городка под названием Ретимно. Он был хорош собой, а уж как живописен: с запутанными венецианскими улочками, величественной крепостью в окружении ветвистых бугенвиллий [3] и убаюкивающих мелодий бузуки.

Мирра вставала вместе с солнцем. Оно, знаете ли, в тех краях пахнет мёдом и хрустящими кулури! И, прихватив кисти, краски и мольберт, бежала к морю. Мирра мечтала нарисовать его так, как никому и никогда ещё не удавалось. Мечтала, чтобы люди, увидев картину, тут же слышали и песнь волн, и шёпот вечно юного зефира [4]. Но, как Мирра ни старалась, море капризничало и не ложилось на холст. Однажды уже на закате она выронила из рук все краски и кисти и прокричала:

– Море! Больше я не приду! Лучше цветы рисовать и бабочек!

Но море рассмеялось ей в ответ. И утром Мирра вновь стояла на берегу с набором свежих кистей и красок.

Так вильнули хвостом воспоминания. В конечном счёте Мирра стала дивной художницей. Равных ей на острове не было. Но однажды ей пришлось оставить свой дом. Неожиданная весть о том, что Мирра скоро станет матерью, сорвала с петель замки на языках самых остервенелых сплетников. Чопорные островитяне с рассвета и до захода солнца пережёвывали одно и то же: «кто отец этого несчастного ребёнка», «какой кошмар – родиться без фамилии», «Мирра опозорила всю свою семью». Злые языки без устали кочевали по улицам, они слагали о Дафне и Мирре легенды: будто отцом Дафны был афинский моряк, а лучше – местный рыбак Янис, другие настаивали на Манолисе, владельце лавки, где Мирра покупала рисовальные краски… Так, молодая художница не выдержала и сбежала от сплетен. Навсегда. Работать в далёкий, холодный Марбург. Ей посулили много денег с щепоткой северного равнодушия. Мирра согласилась. Работы в Марбурге правда хватало! И платили за неё исключительно хрустящими немецкими марками. Мирра поселилась в уютном домике на берегу Лана. Подружилась с портнихой – фрау Шнайдер (ей в ту пору исполнилось восемьдесят) и супругами Беккер, что жили неподалёку. Она написала портреты пятерых беккеровских детей. Глаза их сверкали изумрудами, волосы, как у молодых ягнят, вились белыми кудряшками. Воскресными вечерами Илиади и Беккеры ходили друг к другу в гости посплетничать о современном искусстве.

Вскоре родилась Дафна. И фрау Шнайдер с нескрываемым удовольствием стала за ней присматривать, пока Мирра трудилась в своей конторе под названием Klecks und Kopien [5]. Она рисовала и рисовала… И, признаться, уже ненавидела эту работу! Ведь к тому времени хозяин конторы – герр Блиндер – изменил условия контракта: отныне Мирре приходилось копировать чужие картины. А на свои у неё не оставалось и часа. Так протянулись три года. Однажды Мирра сказала:

– Господин Блиндер! Я наконец-то справилась с «Тайной вечерей». Взгляните!

– Неплохо, неплохо… – оценивая работу, пропыхтел хозяин. – Клиент будет счастлив. Долго же ты возилась!

– Тут за один день не управиться, – ответила Мирра. – Могу ли я отдохнуть пару дней? – робко спросила она.

– Да хоть и всю жизнь, – как-то нехорошо улыбнулся герр Блиндер. – Мирра, я давно хотел сказать, что… Контора Klecks und Kopien закрывается. Я скопил достаточно денег. Устал мёрзнуть в этих краях. Отчалю к солнцу! Возраст, знаешь ли, уже не тот, чтобы терпеть марбургские ветры. Да и болячек накопилось. Пора бы подлечиться. Ну и наконец, скажу: интерес-то к нашим картинам упал. Уж почти год, как никто ничего не заказывал. Всё «цветочки да мотылёчки». А у меня аренда! Да и копиистам платить надо. А вас у меня трое!

– Но «Тайную вечерю» же кто-то заказал! Значит, есть. Есть спрос! – сказала Мирра, чувствуя, что вот-вот, и слёзы выскользнут из её глаз.

– Я! Я заказал тебе «Тайную вечерю». Заберу с собой в тёплые края, – признался герр Блиндер. – Денег за неё тебе хватит на какое-то время. А дальше ещё заработаешь, – сказал старик и, ободряюще похлопав Мирру по плечу, исчез за дверью.

С того дня жизнь Мирры превратилась в «А хотите, я вас нарисую?». Она стала уличным художником. Рисовала: портреты прохожих, дома, природу, городских кошек, воробьёв, дерущихся за чёрствую краюху. Отныне денег хватало лишь на скромную еду и плату за уютный домик на берегу Лана… Беккеры больше в гости не приходили. Да и Мирру с Дафной к себе не звали. Дружить с бедной художницей им стало неудобно. А что же фрау Шнайдер? Фрау умерла по осени, когда городские листья наполнились блеском вечерней тоски.

Вот тут-то Мирра уколола нос еловой веточкой и вынырнула из омута своих воспоминаний.

– Как-то у нас… не празднично! – выпалила она.

– Что? Мама, я не расслышала! – отозвалась из кухни Дафна.

– Не празднично у нас, говорю.

– Так давай устроим праздник! – воскликнула Дафна. – Или хоть помечтаем о нём! Фрау Фогель говорит, что без мечты никак нельзя. Я вот о море мечтаю… О таком большом, солёном, – с этими словами Дафна вошла в комнату. На подносе у неё дымились две чашки чая. И Сальвадор грыз сахарный кубик. – О море, понимаешь? – сказала она мышонку и добавила: – Только я плавать не умею.