– Зачем, бабинька? – перебил её незнакомец. – Зачем, когда ты есть…

Старуха довольно засмеялась.

– Сгожусь, сгожусь и по этой части, ежели не побрезгуешь.

– И не то что побрезгую – за честь почту… Только вот дельце сначала…

– Говори!

– А мне бы, бабинька, кобылку достать, не то – конька… В Москву съездить…

– Кобылку, говоришь? – заикала старуха. – Будет тебе кобылка…

Она что-то бросила на дорогу, и на том месте вдруг оказался конь – чёрный, тонконогий. Еким ахнул.

– Ну? Как тебе кобылка?

– А это мы поглядим, – ответил попутчик Екима и накинул на коня ту самую уздечку, что принёс с собой из деревни. И тотчас вместо коня оказалась лягушка, а уздечка упала на дорогу.

Старуха захохотала.

– Плоха твоя кобылка, бабинька, – сказал попутчик, – далеко на ней не уедешь.

– Какой же тебе надобно? – усмехнулась старуха.

– А вот какой, – с этими словами он набросил уздечку на голову старухи, и вместо старухи перед ними встала чёрная коза. Камень обернулся кабаном и с визгом завертелся на месте.

– Вот так лошадка, – сказал незнакомец, держа под уздцы козу и разглядывая её со всех сторон. – Ай да бабинька…

Коза меж тем блеяла, била копытцем и смотрела на них лукавым жёлтым глазом.

– А впрочем… Ты, Еким, я чай, не гусар… Чего тебе коза?.. Садись и помни: ни за какие посулы узды с неё не снимай, не то поквитается, старая ведьма. А как сойдешь с неё, скажи только: «аминь, аминь, рассыпься!» Она и сгинет.

Еким взгромоздился на козу, одной рукой прижимая к себе узел, другой – уцепившись за уздечку.

– Ну давай, Еким, прощаться, – сказал незнакомец, кладя на плечо Екиму правую руку. – Бывай… Папиньку слушай… Ну и… благодарствуй…

– Что ты! Тебе спасибо! – отвечал Еким. – Озолотил меня.

И что-то опять кольнуло Екима, какое-то странное сходство, что-то такое в этом удивительном человеке, что Еким подметил сразу, на этом же месте во время их первой встречи. Подметил, но так и не понял.

– Что, бабинька? – наклонившись тем временем к козе и поглаживая её между рожек, проговорил незнакомец с деланной лаской. – В Москву?.. В Москву!..

Коза мотнула головой, как будто желая сбросить с себя руку, встала на дыбы и пустилась карьером.

И вдруг Еким понял. Неизвестно, почему именно в эту последнюю минуту он ухватил мысль, которая раньше ускользала от него: вот сейчас, когда незнакомец гладил козу, Еким точно видел, что на правой руке у него не хватает большого пальца…

– Как тебя звать-то? – крикнул Еким, но коза уже несла во весь опор, и ответ незнакомца не долетел до слуха Екима.

В тот же день, да притом, кажется, и очень скоро Еким был в Москве. Как именно они добрались, он не мог потом объяснить. Оказавшись вдруг в Сокольниках, где-то посреди Грабиловки Еким спешился. Нужно было что-то сказать козе, но Еким запамятовал и силился вспомнить. Коза тем временем уставилась на Екима. Он перепугался и забормотал первые, пришедшие на ум слова:

– Чур, чур меня… развались…

– Дурак, – сказала коза старухиным голосом, плюнула в Екима и растаяла.

А Еким уже беспокоился, как бы поскорее покинуть место, куда, должно быть, нарочно доставила его коза. Будучи наслышан о встречах местных дачников с обитателями грабиловской чащи, Еким отнюдь не желал столь бесславного конца своим похождениям. Место было глухое, под ногами вилась кем-то вытоптанная тропа. До ближайшего тракта или хотя бы посыпанных песком дачных дорожек предстояло ещё добраться. И Еким снова тронулся в путь. Но не прошёл он и десяти шагов, как остановился – в траве у самой дороги он заметил камень. Обыкновенный серый камень, размером с небольшую сковороду, на которой у Петунниковых пекли блины. Примечательным казалось то, что камень был плоским. Такие камни, разве что поменьше, во множестве устилают речное дно или морской берег, о котором, к слову сказать, Еким не имел представления, не быв даже и в Петербурге, море же видев только на картинках. Но как попал эдакий голыш в Сокольничий лес, можно только догадываться и строить всевозможные предположения. Да и то при условии, что кому-то придёт охота размышлять о судьбе серого камня. Вот и Еким, подивившись камню, не остановился мысленно на его происхождении, но предался раздумьям совсем иного рода. Подойдя к камню, он присел перед ним на корточки, погладил гладкую тёплую спинку и сказал мечтательно:

– А ведь маменька о тебе давно мечтает… А ты… того… лежишь тут… Да знать бы – давно бы пришли за тобой! Маменька ещё по осени говорила: «Камушек бы гладенький на капусту – в маленькую кадушечку не хватает камушка». Заместо тебя, брат, маменька чугунок с водой ставила… А камушек, говорит, лучше был бы… А ты – вот он, где!

Еким с каким-то даже умилением снова погладил камень и сказал:

– Ну собирайся, брат – со мной пойдёшь. К маменьке…

Не без труда оторвал он вросший в землю камень, под которым осталась неглубокая ямка, служившая пристанищем целому сонму жуков, червей и каких-то непонятных, но схожих с ними существ. Вся эта гвардия тотчас расползлась и разбежалась, и только полусгнивший осиновый лист одиноко оставался лежать во влажном следе, оставленном камнем.

Отряхнув находку и прижав к себе сухой стороной, Еким подхватил узелок и поспешил вернуться на оставленную тропу. Но не успел он пройти ещё десятка шагов, как случилось то, чего ещё недавно он сам опасался и чему сам же, возможно, и поспособствовал своей чрезвычайной задержкой.

На тропу, непонятно откуда, а по всей видимости, из-под ближайшего разросшегося куста, шагнул некто курбатый, изрядно обросший и оборванный, с поленом в руке. Поленом он, как будто разгоняя комаров, помахал перед самым носом у Екима, после чего сказал отрывисто, точно выстреливая словами:

– А ну… стой! Эй… ты!

Требование было излишним, потому что Еким и так уже остановился, с ужасом глядя на курбатого и замирая в предвкушении неминуемой развязки встречи.

– Что несёшь? – выстрелил курбатый и протянул огромную волосатую ручищу к узелку.

– Вы… того… – пролепетал Еким, пятясь и отводя руку с узелком от тянущихся к нему растопыренных пальцев. – Я… того… я тут не один. За мной вон… три товарища следом идут.

Но курбатый в ответ захохотал и, поблёскивая маленькими глазками сквозь тёмные упавшие на лицо пряди давно нестриженых и нечёсаных волос, объявил:

– Ну так и я… не один! Со мной вон… семеро товарищей… по кустам сидят!

И снова захохотал, любуясь испугом и замешательством Екима. Но тут Еким, даже не понимая, что делает, размахнулся маменькиным камушком и метнул его в самую физиономию курбатого. После чего, прижимая к груди драгоценный свой узелок, понёсся вскачь по лесной тропе туда, где начинались, по его предположению, дачи.

За спиной у себя он слышал стон и ждал, что выскочившие из кустов «семеро товарищей» вот-вот настигнут его и затопчут, так что и следов не останется. Но стоны мало-помалу стихли, а никто так и не настиг Екима. Правда, вместо дач он выскочил к Пятницкому кладбищу, перебежав через которое в считанные минуты, оказался на Троицкой дороге. И тут только вздохнул он свободно и даже позволил себе отдых, но не потому, что кончились глухие места. Просто знал он, что уж здесь-то Троицкий игумен нипочём не даст его в обиду.

В самом деле, ничего особенного не произошло больше в тот день с Екимом Петунниковым, и обедал он уже дома. Причём обеденный стол украшала гора золота, а Еким с необычайной для себя бойкостью рассказывал о своих похождениях. Рассказал он и о покупке мертвеца в Старой Руссе, и о походе своём в лес за чудесным цветком, и о каморе с золотом, и о чёрной козе, и даже о сером голыше:

– Я, маменька, – с отчаянием даже говорил Еким, – ещё камушек хотел принести вам в кадушечку. Да разбойники, окаянные, напали, отняли камушек-то!..

Само собой, рассказом о камушке он привёл в совершенное умиление как Фёклу Акинфеевну, так и тех домочадиц, чьи головы были заняты исключительно кадушечками и прочими вещами в том же роде.