Практически этот вагон книг ни куда не ведет. Весь этот массив только Затворяет Царствие Небесное. Книгоиздание имеет многовековую цензуру,

что знать плебею окончательно решили в средние века, с тех пор тщательный и тотальный контроль в книгоиздании.

О чем надо помнить читая тексты Писаний ?

И это важно.

Платон.

Сократ. Я расскажу тебе предание древних, а древние знали правду. Впрочем, если мы сами откроем ее, то будем ли еще заботиться о мнениях человеческих?

Федр. Смешной вопрос! Но рассказывай, что слышал. Сократ. Я слышал, что близ египетского Навкратиса жил один из тамошних древних богов, которому посвящена была птица, называемая ибисом. Имя этого божества – Тевт. Он первым изобрел число, арифметику, геометрию и астрономию, игру в шашки и кости, изобрел также и буквы. Царем всего Египта в то время был Тамус, сидевший в большом городе верхней части страны. Этот город греки называют египетскими Фивами, а бога – Аммоном.

Однажды Тевт, пришедши к Тамусу, объявил ему о своих искусствах и говорил, что надобно обучить им всех египтян; но последний спросил его: «Какую пользу может доставить каждое из них?» Когда Тевт начал объяснять это, царь, смотря по тому, хорошим или худым представлялось ему объяснение, иное порицал, иное хвалил. Вообще-то многое говорил он Тевту о каждом искусстве в ту и другую сторону; рассказывать об этом было бы долго.

Когда же дошел черед до письменности, Тевт сказал: «Государь! Эта наука сделает египтян мудрее и памятливее; я изобрел ее как средство для памяти и мудрости».

Но царь отвечал: «Многоученый Тевт! Один способен рождать искусства, а другой судить, сколько вреда или выгоды принесут они людям, которые будут пользоваться ими. Вот ты, отец букв (письменности), по родительской любви приписал им противоположное тому, что они могут. Ведь это они, ослабляя заботливость о памятовании, произведут в душах учеников забывчивость, потому что, полагаясь на внешнее письмо, изображенное чужими знаками, они не будут вспоминать впечатлений внутренним образом – сами в себе.

Значит, ты изобрел средство не для памятования, а для напоминания. Да и мудрость ученики приобретут и у тебя не истинную, а кажущуюся, потому что, многого наслушавшись и ничего не изучая, будут представлять себя многознайками и, как мнимые мудрецы вместо истинных, останутся большею частью невеждами и людьми в обществе несносными».

Федр. Ты, Сократ, легко сочиняешь и египетские, и какие угодно иные сказания.

Федр. Выговор справедлив; касательно букв и мне представляется то же, что говорит тот фиванец.

Сократ. Стало быть, тот, кто думает, что искусство он заключил в буквы, и уверен также, что от букв (писанного текста) он получит какую-то ясность и твердость, слишком прост и действительно не понимает Аммонова предсказания; ему кажется, что мысли написанные гораздо лучше умения помнить, что написано.

Федр. Весьма справедливо.

Сократ. Да, Федр, такова-то беда с письмом, равно как и с живописью. Произведения последней стоят будто живые, а спроси их о чем-нибудь – преважно молчат. То же и речи: подумаешь, что они говорят как умные, а когда кто спрашивает их, с намерением понять содержание, – отделываются одними и теми же выражениями.

Всякая однажды написанная речь бродит везде – и между людьми, разумеющими ее, и между теми, к которым она не относится: она не знает, кому говорить, кому нет; а потому, подвергаясь оскорблениям и несправедливому порицанию, всегда имеет нужду в помощи своего отца. Самой ей невозможно ни защититься, ни помочь себе.

Федр. И это также очень справедливо.

Сократ. Что же теперь? Не посмотреть ли нам и на другую речь – родную сестру ее, как она происходит и во сколько бывает лучше и сильнее?

Федр. На какую это и что разумеешь ты под происхождением?

Сократ. На ту, которая вписывается в душу познающего вместе со знанием, которая может защищать сама себя и понимает, с кем говорить и перед кем молчать.

Федр. Ты разумеешь речь человека знающего – живую и одушевленную; так что написанная справедливо может быть названа ее изображением? Сократ. Без сомнения. Скажи же мне: благоразумный земледелец, заботясь о своих семенах и желая от них плодов, согласится ли не шутя посеять их летом в садах Адониса, чтобы наслаждаться созерцанием их красоты в продолжение восьми дней, или сделает это только для забавы и ради праздника, если сделает? Те же, которыми хочет воспользоваться серьезно и по правилам земледельческого искусства, посеет где следует и будет желать, чтобы посеянное созрело в восьмой месяц?

Федр. Вероятно, так,

Сократ: одно сделает он не шутя, а другое иначе, то есть так, как ты говоришь. Сократ. Но скажем ли, что у человека, обладающего познаниями праведного, прекрасного и доброго, меньше ума для своих семян, чем у земледельцев?

Федр. Никак не менее.

Сократ. Следовательно, не шутя он не будет писать на воде и сеять посредством тростниковой палочки сочинения, которые не могут ни разумно помочь самим себе, ни высказать истину в достаточном объеме.

Федр. Уж вероятно, не будет. Сократ. Конечно нет, напротив, луга письменности, должно быть, станет засевать и исписывать, если станет, ради забавы, готовя и себе сокровище заметок на время забывчивой старости, и всякому идущему тою же дорогою, чтобы радоваться, смотря на их нежную молодость. Когда другие предаются иным забавам, орошая себя пирами и прочими сродными с этим удовольствиями, тогда он, вдали от подобных удовольствий вероятно, будет наслаждаться теми, о которых я говорю.

428 Третья тетралогия

Федр. Прекрасная забава, Сократ, вместо худой, когда кто, умея забавляться речами, размышляет и о справедливости, и о прочих упомянутых тобой предметах.

Сократ. Конечно так, любезный Федр, но тот еще лучше, думаю, заботится об этом, кто, пользуясь диалектикой и избрав приличную душу, насаждает и сеет в ней проникнутые знанием мысли, которые в состоянии помочь и самим себе, и сеятелю. Они не бесплодны, но заключают в себе семя, а потому, будучи способны осеменить мыслями и другие умы, всегда служат залогом бессмертия и тому, кто имеет их, доставляют блаженство, насколько может вместить его человек.

Федр. Это в самом деле гораздо лучше.

Сократ. Так, согласившись с последним, мы можем теперь уже судить и о первом.

Федр. О чем?

Сократ. О том, что желали мы узнать, пускаясь в эти рассуждения, то есть исследовать упрек, сделанный Лисию за письменное изложение речей, и сами речи: какие из них могут быть написаны сообразно с искусством, какие – нет. Ведь мы, кажется, порядочно отличили искусное от неискусного.

Федр. Да, казалось так, однако ж напомни мне, каким образом.

Сократ. Кто сперва не узнает истины каждого предмета, о котором говорит или пишет, и не будет в состоянии определить целое само по себе либо, определивши, не сумеет опять разделить его на виды до самых неделимых. Кто, рассматривая таким же образом природу души, не будет искать приличного каждой природе вида и не постарается располагать и украшать свою речь так, чтобы сложной душе высказывать сложные и совершенно стройные, а простой – простые мысли, тот, к какому бы роду речей ни приступал, не станет в искусстве сильным ни для научения, ни для убеждения, как это видно из прежних наших рассуждений.