Через 2–3 месяца суровой аскезы минимально необходимые 80 рублей собраны; шинель – с крашеной кошкой вместо куницы – сшита; тихий Акакий Акакиевич по дороге в департамент несколько раз усмехается – чего с ним прежде никогда не случалось. Сослуживцы предлагают «вспрыснуть» обнову; вечер назначен у помощника столоначальника, живущего в лучшей части города, куда Башмачкин едва ли не впервые отправляется со своей окраины. Благодаря шинели словно какая-то пелена спадает с его глаз; он удивленно разглядывает модные лавки, столичное освещение и проч. В гостях – опять же едва ли не впервые в жизни – он задерживается до 12 ночи, выпивает шампанского и на возвратном пути из светлого центра к темной окраине лишается шинели, которую успел ощутить «подругой жизни». Некие люди с усами окружают его, и один из них, произнеся: «А ведь шинель-то моя!», показывает кулак величиною с чиновничью голову.
Первый круг житейского ада пройден; день величайшего торжества завершился ночью величайшей утраты. Сюжет повести идет на второй заход. Акакию Акакиевичу предстоит новый круг ада – на сей раз бюрократического. Явившись рано поутру к частному приставу, он слышит ответ – еще спит; в 10 утра – еще спит; в 11 – его уже нет дома. Прорвавшись в обеденное время к недовольному приставу, Башмачкин ничего не добивается. Вместо того чтобы начать поиск похищенной шинели, частный выговаривает потерпевшему: «Да почему он так поздно возвращался, да не был ли в беспорядочном доме».
Не найдя поддержки внизу иерархической лестницы, А.А. решается искать защиты «наверху» – у «одного значительного лица», лишь недавно получившего генеральский чин. Само по себе это «значительное лицо» вовсе не злобно, однако чин и сознание высоты собственного положения совершенно сбивают его с толку. Человеческое начало подавлено в нем бюрократическим гонором. Просьба несчастного Акакия Акакиевича «списаться как-нибудь с г. обер-полицеймейстером» вызывает в генерале приступ чиновного негодования (надо было через секретаря), а невинное замечание («секретари того… ненадежный народ») приводит в такое неистовство, что робкого Башмачкина канцеляристы должны подхватить и вывести под руки в полуобморочном состоянии.
Потрясенный, в дырявой шинели, с открытым от изумления ртом, он возвращается домой. По дороге вьюга надувает ему горловую жабу, доктор выносит приговор: неизбежная смерть не позднее полутора суток. Так и не очнувшись (в бреду ему видится шинель с западнями для воров), «скверно-хульничая» на Его Превосходительство, Акакий Акакиевич умирает. Подобно бедному Евгению из пушкинского «Медного всадника», оказавшись за гранью разума и на волосок от смерти, он бессильно бунтует против безличного «властелина судьбы». («Фальконетов монумент» Медного всадника как бы случайно упомянут в повести. Нужно помнить, что в цензурном варианте поэмы Пушкина монолог Евгения «Ужо тебе!» был выпущен, однако даже если Гоголь не был знаком с рукописным текстом, в статье В.Г. Белинского о поэме была высказана догадка о недостающем фрагменте.)
Башмачкин покидает пределы этой омертвевшей жизни, где даже о кончине человека узнают лишь на четвертый день после похорон (на дом к Акакию Акакиевичу является посыльный из департамента, чтобы узнать, почему того нет в присутствии) и тут же заменяют «выбывшего» новым исполнителем функции. Сюжет совершает третий «заход», характер повествования резко меняется.
Рассказ о «посмертном существовании» Акакия Акакиевича в равной мере исполнен ужаса и комизма, фантастического правдоподобия и насмешливо поданной неправдоподобности. Выйдя из подчинения законам мира сего, Башмачкин из социальной жертвы превращается в мистического мстителя. В мертвенной тишине петербургской ночи он срывает шинели с чиновников, не признавая бюрократической разницы в чинах и действуя как за Калинкиным мостом (т. е. в бедной части столицы), так и в богатой части города. Лишь настигнув непосредственного виновника своей смерти, «одно значительное лицо», которое после дружеской начальственной вечеринки направляется к «одной знакомой даме Каролине Ивановне», и сорвав с него генеральскую шинель, «дух» мертвого Акакия Акакиевича успокаивается и пропадает с петербургских площадей и улиц. Видимо, «генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечу».
Таков итог жизни социально ничтожной личности, превращенной в функцию. У Башмачкина не было никаких пристрастий и стремлений, кроме страсти к бессмысленному переписыванию департаментских бумаг, кроме любви к мертвым буквам: ни семьи, ни отдыха, ни развлечений. Но социальное ничтожество неумолимо ведет к ничтожеству самого человека. Акакий Акакиевич, по существу, лишен каких бы то ни было качеств. Единственное положительное содержание его личности определяется отрицательным понятием: он незлобив. Он не отвечает на постоянные насмешки чиновников-сослуживцев, лишь изредка умоляя их в стиле Поприщина, героя «Записок сумасшедшего»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»
Само имя «Акакий» в переводе с греческого и означает – «незлобивый». Однако этимологический смысл имени без остатка скрыт за его «неприличным» звучанием, фекальные ассоциации усилены «списком» столь же неприлично звучащих имен, которые предоставили на выбор матушке Акакия Акакиевича перед крещением младенца: Мокий, Соссий, Хоздадат, Трифиллий, Дула, Варахисий, Павсикакий. Любой читатель Гоголя должен был понять, что с помощью литературного приема подбора имен якобы «по святцам» писатель обессмысливает весь список, рифмует «недостойное» звучание имен с ничтожеством героя. Бессмысленна и его фамилия, которая, как иронически замечает рассказчик, произошла от башмака, хотя все предки Башмачкина и «даже» шурин (притом что герой не женат) ходили в сапогах.
Но незлобивость Акакия Акакиевича обладает определенной духовной силой. В повесть недаром введен «боковой» эпизод с «одним молодым человеком», который внезапно услышал в жалостливых словах обиженного Башмачкина «библейский» возглас «Я брат твой» и переменил всю свою жизнь. Так социальные мотивы, связанные с Акакием Акакиевичем как социальным типом, связываются с религиозным содержанием его образа. Вся печальная история о шинели строится на взаимопроникновении, взаимопереходе социального начала в религиозное, и наоборот.
Пристрастие Акакия Акакиевича к буквам «обличает» безличность бюрократического мироустройства, в котором содержание подменено формой. Наряду с этим оно пародирует сакральное, мистическое отношение к священной Букве, Знаку, за которым скрыт таинственный смысл. Описание ледяного зимнего ветра, который мучит петербургских чиновников и в конце концов убивает Башмачкина, связано с темой бедности и униженности «маленького человека». И в то же самое время, как давно замечено, время в «Шинели» расчислено по особому календарю; естественная хронология грубо нарушена, чтобы действие начиналось зимой, зимой продолжилось и зимой завершилось. Петербургская зима в изображении Гоголя приобретает метафизические черты вечного, адского, обезбоженного холода, в который вморожены души людей – и душа Акакия Акакиевича прежде всего.
Далее образ начинающего генерала, у которого лицо как бы подменено безличной значительностью звания («одно значительное лицо»), тоже показывает безличие бюрократии. Однако и он встроен в религиозно-символический план повествования. Он словно сходит с табакерки портного Петровича, на которой изображен генерал со стершимся лицом, заклеенным бумажкой. Он, как демон, вершит высший суд над социальной душой Акакия Акакиевича («что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников высших»).
Сам Башмачкин поминает в предсмертном бреду «его превосходительство». Это бунт «маленького человека» против унизившего его начальства, и одновременно это своеобразное социальное богоборчество. Ибо «значительное лицо» и впрямь замещает в чиновном сознании Акакия Акакиевича идею Бога. Слова «сквернохульничать» в русском языке нет и быть не может; это тавтология. Но оно замещает слово «богохульничать» (потому хозяйка и крестится в ужасе, вслушиваясь в предсмертный бред Акакия Акакиевича).
