Точно так же участь пленницы злого Черномора более чем печальна. Однако то, в каком виде проснувшаяся Людмила (Черномор ее усыпил) узнает наутро эту печальную весть, разом обессмысливает печаль: «по обстоятельствам, точь-в-точь» она одета была, «как наша прабабушка Ева». И так во всем. Она то переодевается в полупрозрачный восточный наряд в гаремном вкусе, то пытается загрустить во время прогулки по волшебному саду Черномора. Людмила даже «В волнах решилась утонуть – / Однако в воды не прыгнула / И дале продолжала путь». Все это завершается волшебным появлением множества угощений, над которыми Людмила немного «подумала – и стала кушать».
Самый характерный в этом смысле эпизод – когда Черномор является ночью в покои Людмилы. Читатель (благодаря волшебному помощнику Руслана, отшельнику Финну) уже знает, что чести «минутной супруги» ничто не грозит, ибо старый карла не властен «над времени законом». То есть овладеть Людмилой он не сможет. Людмила этого не знает, «дрожит, как лист, дохнуть не смеет», страшится. Для читателя «фаллическое» описание бороды, которая движется к постели пленницы («Арапов длинный рад идет / <…> / И на подушках, осторожно / Седую бороду несет») – всего лишь сюжетный знак ложной опасности. Для нее – предвестие возможной трагедии, ибо «успех» карлы равнозначен поражению Руслана: после этого жених, даже освободив невесту, уже не сможет с нею соединиться. Но именно это незнание заставляет Людмилу действовать. К счастью, она не только визжит, но и хватает карлу за колпак; так в ее руки попадает спасительное средство – волшебная шапка-невидимка. Это дает автору возможность развернуть сюжетную линию, связанную с Людмилой, в новом направлении.
Вообще говоря, большую часть повествовательного времени Людмила находится за пределом читательской видимости. Исчезает она в полной темноте, потом долго спит; едва проснувшись, добывает шапку-невидимку, так что автор, глазами карлы, описывает ее следы, ее смех, но не ее саму. И как только коварный карла, наслав на Людмилу ложное видение – мнимый образ Руслана, заманивает героиню в сети (а значит, вновь делает ее видимой), она немедленно проваливается в «дивный сон». И в очередном «сюжетном забытьи» пропускает все дальнейшие перипетии поэмы. И неудачную попытку Черномора довершить начатое ночью: «закинув бороду за плечи» он пытается хотя бы «хладными трудами» овладеть Людмилой, но напрасно. И бой Руслана с Черномором, и возвратный путь в Киев (сначала с Русланом, который удерживается от того, чтобы «обладать без разделенья» вновь обретенной «минутной супругой»; затем с похитившим ее Фарлафом). В Киеве она спит без устали, и когда счастливо просыпается, пробужденная Русланом и его «заветным кольцом», тут же следует финал.
Во многом этот «сонный ореол», окутывающий образ героини, предопределен ее балладным происхождением. Все, совершающееся в балладах В.А. Жуковского, обязательно двоится; это сон – и не сон; это реальность – и, одновременно, зазеркалье. Светлана засыпает перед зеркалом в крещенскую ночь; в финале автор желает адресату баллады: «О, не знай сих страшных снов, / Милая Светлана». Так и Людмила – во второй половине поэмы она лишь однажды «выныривает» из своего сонного царства, – но куда? В сон Руслана: герой, вернувший возлюбленную и везущий ее домой, спит «у ног Людмилы» и видит, «будто бы княжна / Над страшной бездны глубиною / Стоит недвижна и бледна…». Эта пародия на типично балладные образы (бездна, лунный свет, недвижная, мертвенная фигура) предвещает недоброе. Так, спустя годы «балладный» сон другой героини, Татьяны Лариной в «Евгении Онегине», будет предвещать беду, – и этому ничуть не помешает явная пародийность самого сна.
Но дело не только в балладной традиции. У Людмилы, по замыслу Пушкина, нет характера; у нее есть сюжетная роль. Автору важны не ее переживания и даже не ее собственные действия, но «подвиги» и «пакости» других героев, совершаемые ради обладания Людмилой. В этом смысле она выпадает из ряда «женских образов», впоследствии Пушкиным созданных, с их глубоким психологизмом (и сближается с героями богохульно-травестийной поэмы «Гавриилиада»). Но сама улыбчивая интонация повествования о Людмиле будет им подхвачена и развита, прежде всего в «Евгении Онегине».
На восприятие образа последующими поколениями читателей эта интонация в конечном счете окажет магнетическое воздействие. В ней растворится эротический сюжет, погаснет пародийный задор, поэма «спустится» из гостиной в детскую, войдет в школьные хрестоматии; ее герои покажутся романтически-серьезными. Именно из этого читательского восприятия пушкинских персонажей (подкрепленного оперой М.И. Глинки, 1842), как из некой закваски, родятся возвышенные образы баллады Б.Л. Пастернака «Сказка» – а именно «девица-краса» и «воин», в которых соединятся житийные черты («Чудо св. Георгия о змие»), фольклорные интонации и литературная сказочность в духе «Руслана и Людмилы». Повторится в пастернаковской «Сказке» и мотив непробудного сна, от которого герои «силятся очнуться».
Ратмир, Рогдай, Фарлаф – три любовных соперника Руслана (помимо соперника-антагониста Черномора), которые вместе с ним отправляются из Киева на поиски пропавшей Людмилы, чтобы в награду за спасение жениться на ней. Имена двух из них – Рогдая (Рохдая) и Фарлафа непосредственно взяты из «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина.
Все они обречены своим несовершенством оттенять великолепие главного героя; в каждом из них спит страсть, которая сильнее любви к Людмиле, и только Руслан неуклонно стремится к цели, только он безраздельно предан своей любви. Естественно, на развилке любовные соперники разъезжаются в разные стороны, и судьбы их складываются различно.
Рогдай – «воитель смелый, / Мечом раздвинувший пределы / Богатых киевских полей». Главная черта воителя Рогдая – жестокость; он хочет мстить Руслану за его счастье и сначала (песнь 2-я) набрасывается в темноте на невинного Фарлафа, а затем (песнь 3-я), напав на Руслана, гибнет от его меча.
Фарлаф – «крикун надменный», пьяница, «воин скромный средь мечей», выше всего ставит лень и довольство. Он рад получить Людмилу, но не прилагая для того особых сил. Именно это толкает его в лапы колдуньи Наины, которая отправляет Фарлафа отдыхать в «наследственное селенье», а затем посылает на коварное убийство сонного Руслана. Финал Фарлафа очевиден. Доставив Людмилу в Киев, он не в силах пробудить ее от волшебного сна. На битву против печенегов «благоразумный наш герой» тоже не спешит. И только доброта Владимира-Солнце и великодушие вернувшегося Руслана спасают Фарлафа от заслуженной смерти.
Ратмир. Сюжетная роль хазарского хана намного сложнее. В пушкинской поэме всякий герой, выехавший за пределы Киева, покидает ограниченное законами жанра пространство «старины глубокой» и оказывается на вольном просторе авантюрного сюжета. Здесь его ждут не только настоящие и мнимые испытания, но и разнообразные жанровые ловушки. Стоит герою единожды свернуть со столбовой дороги любовного сюжета – и он сразу оказывается в «параллельном мире» русской баллады, полусмешной, полусерьезной, полудемонической, полушутовской, полуфольклорной, полулитературной; из этого мира мало кто находит возвратный путь. Погибший Рогдай становится добычей вполне балладной Русалки. Фарлаф оказывается «на посылках» у ведьмы Наины, также пришедшей в пушкинскую поэму из баллады. Ратмир в 4-й песне заслушивается сладким, манящим пением балладной девы, чей голос раздается «Долины в тишине глубокой». (Этот стих из оды Ломоносова служит как бы литературной границей, которая отделяет «свое» пространство, «хорошее», от «чужого», «плохого».)
Пение балладных героинь опасно, как пение сирен. Ратмир не может пересилить себя; он сворачивает к замку, в котором живут двенадцать дев. Но в отличие от «Двенадцати спящих дев» из балладной поэмы В.А. Жуковского, которого Пушкин охотно пародирует, это не девы-монахини, а скорее наоборот, девицы легкого поведения. А замок – отнюдь не монастырь, но… (тут автор стыдливо опускает глаза и делает фигуру умолчания). Все: авантюрная карьера Ратмира завершена; Людмила забыта; входная дверь, через которую он проник в балладу, захлопнута. И если бы не сюжетная необходимость, «юный хан» навсегда остался бы в «одеждах неги», среди «прелестных, полунагих» дев, вкушать наслаждение русской баней, пирами и лобзаниями, «страстными и немыми».
