– Нет, спасибо. – Она бегло улыбнулась, глянула на часы, сунула продавщице плащ и вытянула несколько банкнот из внутреннего кармана сумочки. – Пробейте, будьте добры, и срежьте ярлыки.

Три продавщицы смотрели от кассы, натянуто улыбаясь. Одна взглянула в зеркальное окно – идет ли дождь? Джеки купила простой темно-синий плащ и палубные туфли на плоской резиновой подошве. Продавщицы не посмели заикнуться, что на ней эксклюзивный жакет из кораллового шелка и сшитое на заказ платье или что дождь перестал.

Старшая продавщица нашла ножницы и срезала этикетки.

– И большой пакет, пожалуйста.

Джеки сняла перчатки и тройную нитку жемчуга, скинула жакет и надела плащ. Младшая продавщица глядела, открыв рот.

Наконец у выхода из магазина супруга сенатора сняла изящные туфли на каблуке, надела палубные, стерла губную помаду салфеткой и принялась рыться в сумочке в поисках темных очков. Вышла на улицу и подозвала такси.

Джек сейчас летит во Флориду. В понедельник он летел в Орегон. Он признался, что нервничает: вдруг на западном побережье избиратели не придут на встречи? Она знала от Джерри, его «уполномоченного представителя», что в тех местах на митинги порой является от силы десяток человек.

На прошлой неделе Джек устроил ей перелет, чтобы она могла побывать ровно на одном мероприятии. Затем он отвел ее в кабинку мужского туалета на сталелитейном заводе в Гэри, в штате Западная Виргиния. Предыдущий посетитель кабинки не смыл за собой, но Джек не заметил. Он упал на колени на грязный пол, и этот образ во внутреннем видении Джеки вдруг совместился с образом мужа в церкви, на молитвенной подставке для коленопреклонения, у семейной скамьи Кеннеди в храме Святого Франциска. Джек распахнул плащ жены, задрал юбку и комбинацию, раздвинул ей ноги, чтобы смотреть, чтобы вжаться лицом. Крючок для одежды с внутренней стороны двери колол ей спину. Она заметила, что к ботинку Джека прилип обрывок туалетной бумаги. Ее удивил такой аппетит мужа и еще – то, как легко он сбросил маску, в которую и Джеки, и рабочие завода полностью верили всего десять минут назад. В тусклом сортирном свете ее муж – самый харизматичный сенатор страны – выглядел постаревшим, голодным и почти слабым от похоти. Джеки не обманывалась. Не прилети она мигом на зов мужа, он сейчас прижимал бы в кабинке туалета другую женщину.

Он спустил воду, захлопнул крышку, расстегнул брюки и притянул Джеки к себе. В туалет кто-то вошел и уселся в соседней кабинке. Джеки пришлось задрать ноги, чтобы их не заметил обутый в галоши незнакомец, опорожняющий кишечник.

Она прятала лицо на груди мужа, пока он рвал на ней белье, приподнимал и снова опускал ее бедра, плавным движением насаживая на себя. Руки не были нежны, но Джеки дивилась, до чего легко он орудует ее телом. Наконец он подался вперед, приглушив стон воротником ее плаща.

Он поднял голову. Глаза были слепые, остекленевшие. Кожа казалась желтой. Он вытащил. Сперма скопилась лужицей в складке брюк, поверх которой сидела Джеки. Одна защелка чулочной резинки сломалась. Придется идти без чулок и молиться, чтобы никто не заметил, пока за ними не придет машина. Хорошо, что они уже уезжают. Она пыталась полностью отдаться происходящему, но пережитое уже изгладилось с лица Джека, не успел он и дверцу кабинки открыть.

Позже он извинялся – за то, что помял ее одежду, что душой был где-то далеко, за неделикатность, за спешку, за неподходящую обстановку. Видимо, для этого ему и нужны другие, подумала Джеки. Девицы. Или Сандра. Обычно Сандра. Ни один мужчина не станет извиняться перед женой за свои желания – даже если выбрал в жены женщину, у которой такой вид, словно она нуждается в извинениях.

Сейчас, прыгнув в такси с пакетом из магазина, Джеки вспомнила: во сне она не звала леди Чаттерли «леди Чаттерли», или даже «Конни», но «Констанция».

Константа.

Постоянство.

Ее мечта.

В пьянящую ночь 1958 года, когда Джека выбрали на второй срок в сенат, Джерри пошутил, не заметив ее присутствия: «О, я представитель, это точно. Я представляю Джека девицам, и они падают в его объятия!» Кто-то – Пьер, пресс-секретарь Джека – засмеялся.

Конечно, она прикинулась дурочкой. Инженю, невинная девушка, ничего не поняла. Классический женский прием сглаживания неловкости. Пьер смотрел себе под ноги, умирая от стыда, хотя всего лишь засмеялся чужой шутке. А пошутил Джерри. Только это, конечно, была не шутка – именно потому Пьер не смел взглянуть ей в глаза. Пьер ей нравился – он прекрасно играл на пианино (раньше учился в консерватории в Канаде), но почти никому об этом не рассказывал. Ему казалось, что непатриотично – приобрести такой особый дар за пределами своей страны.

– Кто-нибудь видел мой мятный джулеп? – спросила она.

Все пятеро, «кухонный совет», бросились за ее напитком.

В первую брачную ночь для нее оказалось сюрпризом, что Джек, прежде чем лечь в постель, обязательно преклоняет колени перед кроватью и молится. Она обнаружила, что ее трогает это зрелище. Сквозь полуприкрытые веки она видела углубляющиеся морщинки у него на лице, беззвучно шевелящиеся губы. Она подумала, что это не столько от веры, сколько от суеверия. Его гложет чувство вины, и в то же время, подумала Джеки, он боится. Вдруг, если не проявит должного почтения, ему предъявят к оплате колоссальную удачу, которая сопутствует ему всю жизнь.

Ей виделась некая ирония в том, что самым щекотливым моментом его имиджа кандидата оказалась религиозная принадлежность. Ладно бы, будь на его месте Бобби, но Джек сам признавался, что католик он «равнодушный». Самый большой секрет Джека состоял и не в том, что он «ходок», как называла это его команда. Хоть и это не подобает добропорядочному мужу-католику. Совсем другую тайну ревностно охраняли члены избирательного штаба.

Настоящей тайной, конечно, было состояние его здоровья. Десять лет назад, когда они только начали встречаться, на заднем сиденье его двухдверного «плимута» Джеки обнаружила, что он носит медицинский корсет – туго затянутый, скрытый широким бинтом. Он, запинаясь, объяснил – рассказал, как в Гарварде, на футбольном поле, противник незаметно подобрался сбоку и сбил его с ног. А потом, на войне, его корабль разнесло торпедой пополам.

Он был штурманом на патрульном торпедном катере и однажды вывел его прямо на траекторию японского миноносца. «Я ждал, что по возвращении меня отправят под трибунал, – краснея, признался он. – Вместо этого мой отец потолковал с кем-то в Вашингтоне, и меня объявили героем».

Они познакомились на званом ужине у супружеской пары, с которой были знакомы, каждый по отдельности. Они болтали, передавая вокруг стола миски с кассеролью из курицы. После ужина стали играть в шарады – у Джеки получалось отлично. Джек старался держаться поближе к ней. Она сочла его привлекательным – высокий, поджарый, с большими серо-голубыми глазами и загорелым лицом. Более того, он держался с приятной непринужденностью, привлекательной небрежностью. Он задавал вопросы. Похоже, его интересовало всё, интересовали все. Он больше наблюдал, чем говорил. В нем была определенная скрытность. Еще Джеки обнаружила, что он любит книги. Видно было, что он и людей читает, причем проницательно; словно, растя в большой семье, рано выучился измерять чужую нужду, жадность, надежду. Но, кроме проницательности и настороженности, в нем была и щедрость. Он ценил хорошую шутку. Смеялся он тихо, где-то в глубине горла, но глаза горели весельем. Мальчишеское озорство.

Она не относилась к его любимому типу девушек – секс-бомб. И сама это знала. Она была узкобедрая, с маленькой грудью. Она еще не знала, что Джек тогда сказал Бобби: «Жаклин Бувье – „с чудинкой“».

Она тогда уже встречалась с одним человеком, и их встречи, как все полагали, должны были закончиться браком. Она тут же разорвала эти отношения. Но Джека Кеннеди полюбила лишь несколько месяцев спустя, как-то ночью у него в машине. За то, как он вглядывался в ее лицо. За беспокойство – что она подумает, узнав правду о его военной доблести и о суровом корсете.