– Там же, чуть подальше Нансути стоят Монбрен и Латур-Мобер.

– А где Груши потерялся?

– Ну, его ещё вчера к Богарне определили, господин лейтенант. Мне знакомый драгун из 7-го полка дивизии Ла-Гриссе говорил. Фурье – смешной такой малый, мы с ним в Бранденбурге однажды раздели алтарь в кирхе одной. Только всё по мешкам и ранцам растолкали, смотрим, к кирхе этой толпа губошлёпов из ландштурма катится. Нас-то там четверо было, а их человек 50 – 70 и у половины ружья. Чуть не обложились мы тогда собственным дерьмом в кирхе этой, еле ноги унесли.

– Подожди Луи, опять тебя заносит, – лейтенант хлебнул воды из фляги, помолчал и спросил, – Луи, ты не помнишь сколько кавалерии у Богарне?

– Как же, дивизия Орнано, потом гвардейский драгунский и драгуны королевы. Кажется всё.

– Да, действительно, кажется всё. Слушай, а где Вестфальские гусары Шобера, наверное сразу за нами стоят?

– Нет господин лейтенант, этих орлов загнали под охрану Молодой Гвардии. Они же провинились два дня назад, вот теперь их и охраняют что бы не разбежались.

– Этих немецких красавцев не грех и под стражу посадить, – сержант привстал с шинели, поправил ранец, саблю и добавил, – колбасников я знаю ещё с 99-го года и ничего хорошего о них сказать не могу. И ещё, зря, мне думается, поставили вместе 20 тысяч немцев, добра от этой толпы ландскнехтов я не жду.

Сказав это, Анри вновь улёгся, отодвинув ноги от пылающего костра, и накинул на лицо широкую портупею так, что бы она закрывала от света.

Клод уже собрался тоже завалиться спать, но вдруг увидел знакомого офицера. Жуан Кортель был одногодок Клода. Им обоим исполнилось 24. Они вместе воевали в Польше, и там сдружились. Клод махнул рукой и друг его заметил.

– Эй Клод, дружище, не торопись укладываться спать. У меня есть кувшин русской настойки. Кажется это адское зелье, всего понемногу, но довольно вкусно. Это подарок Роже из 3-го конноегерского, давай опустошим этот сосуд!

Жуан присел около друга и они обнялись. Клод достал хлеб, ветчину и яблоки. Его друг протянул ему кувшин и после него глотнул сам. Затем он откинулся назад и медленно, словно с усилием, выпрямил ноги, протягивая влажные сапоги к огню. Клод сразу заметил, что веселье друга напускное, что где-то внутри, под синим, шитым серебряными галунами офицерским мундиром, укрылся съёжившийся усталый человек.

Он не стал лезть в душу друга своими расспросами. Захочет, расскажет сам. И точно. Когда русская крепкая настойка ударила в голову, кровь побежала по жилам быстрее, потянуло на откровенность.

– Клод, ты ведь знаешь, я два месяца как вернулся из Анжу. Я тебе ещё не рассказывал про свой отпуск?

– Нет, ты почти ничего не рассказывал.

– Ну да, ведь мы воевали, у нас не было времени на разговоры. Но ничего, хоть я и не мастер красивых слов, сейчас я тебе всё расскажу, – отхлебнув ещё глоток из кувшина, Жуан продолжал. – Как я обрадовался, когда меня послали домой с поручением командующего. Ведь уже больше года я не был там. Я видел свою малышку, которую полтора года назад родила мне Сюзан, совсем крохой, завёрнутой в ворох кружев. Спеша домой я всё гадал, какой она стала. Но перед дверью меня охватила нерешительность, или даже страх. Нет, я не трус, ты же знаешь. Мы солдаты Франции и Императора, нам бояться не положено. Я никогда ничего не боялся, и смерти не боюсь, к этому нас готовили с детства. Но тогда я застыл в нерешительности. А вдруг меня забыли? А вдруг дочь меня не признает? И знаешь, когда я вошёл, она не испугалась, а лишь смотрела настороженно, стоя вполоборота, готовая убежать прочь, но оставалась на месте, чтобы рассмотреть дядю в синем и серебре. Ноги сами подкосились, и я рухнул на колени, протянув руки к моей Клотильде. А она всё смотрела недоумённо на меня, маленькая, взъерошенная, в большом неудобном платье. Сюзан тоже стояла в растерянности, ведь я не предупредил о своём приезде. Она лишь чуть подтолкнула девочку и шепнула ей: «Клоти, иди. Это твой папа, он хороший и добрый, он так хотел увидеть тебя. Иди моя девочка, не бойся, иди к папе, Клоти.»

Девочка посмотрела на мать, на меня, и, шагнув два шага маленькими ножками, остановилась между мной и Сюзан. Тогда жена заплакала, и, подхватив дочь на руки, сама бросилась в мои объятия. Я прижал её и ребёнка к себе. Так мы и стояли на коленях, обнимаясь. Сюзан плакала, и слёзы её капали на серебряных орлов. А дочка сидела у меня на руках и, казалось, принюхивалась, пытаясь понять, чем же пахнет этот дядя, которого так любит мама. Ты мне друг Клод и я тебе скажу честно, я плакал редко, в детстве, и всегда стыдился этого, но в этот раз я не сдержал слёз. Они текли по щекам, и мне не было стыдно. Мне стало ужасно горько и больно за наши исковерканные войной жизни, за одиночество наших жён и детей. К родителям я не поехал. Времени не было, да и побоялся, что там будет ещё тяжелей. Но они сами примчались через день, слухи бегут впереди нас. В Анжу я пробыл всего четыре дня.

– Я знаю Жуан, ты говорил.

– Так вот, в день отъезда было пасмурно, и с утра зарядил дождь. А мне всегда везёт в дождливую погоду. И представляешь, пакет из Тулузы, который я должен был доставить в Варшаву, прибыл только вечером. Так что мне посчастливилось пробыть с женой и дочкой ещё почти целый день.

– Тебе было хорошо с ними?

– Не то слово! Описать бы это счастье стихами, но я, к сожалению, не поэт, я привык командовать солдатами и выполнять приказы командира. Как ты сам понимаешь, мои наезды раз в год на несколько дней, по служебным делам, больше тревожат душу, чем приносят радость. Я-то офицер, служба – это мой долг перед Родиной и Императором. А каково ей? Она без мужа растит дочь, ребёнок растёт без отца. Родители, конечно, помогают, но это другое. Ты вот пока не женат, тебе легче.

Друзья замолчали. Оба словно застыли. Разговор прекратился сам собой. Не было душевных сил продолжать это самоистязание. Лагерь почти уснул. Многие костры начали гаснуть. И даже от Шевардина уже не неслись в ночь на спящую равнину пьяные крики и радостные вопли торжествующей гордыни.

– Клод, – Жуан медленно разжал твёрдые сухие губы, – если русские завтра здесь лягут все, как думаешь, долго мы ещё будем маршировать по этой варварской стране?

– Пойми Жуан, Российская Империя огромна, и если 50 или 40 тысяч русских уйдут завтра на восток, и если они, с перепугу, что вряд ли, не запросят мира, то нам ещё лет десять придётся воевать здесь. На этих бескрайних просторах даже такая великая армия как наша, вполне может потеряться.

– Да уж, безрадостную перспективу ты нарисовал. Давай выпьем за то, что бы этого не случилось. Больше двух лет такой войны я не протяну, сойду с ума если не погибну.

– Кстати, ты обратил внимание, как расставлены наши войска? Наша армия почти целиком нацелена на левый фланг русских позиций.

– Разве, а я видел уходящий на север корпус Богарне, за ним потом потянулся Груши, а потом двинулись дивизии Морана и Жерара, – пожав плечами ответил Жуан.

– Ну, друг мой, – протянул Клод, – посмотри, это же всего тысяч 30, а остальные 80 все здесь, на нашем правом фланге.

– Да, пожалуй. Видимо Император желает сломить русских именно здесь.

– Мне тоже так кажется, и говоря честно я не слишком уверен в победе при таком раскладе. Хотя, впрочем, мне в голову пришла одна мысль. Я ещё вчера об этом думал, а сегодня, после расстановки наших сил, мне эта мысль показалась удачной.

– То есть? – Жуан с вопросом посмотрел на друга.

– Вчера Даву коротко объяснил примерный план сражения, как он ему представляется со слов Императора. Так вот, расспросив солдат из секретов и изучив расположение наших и русских частей, я пришёл к неутешительным выводам. Если мы завтра выиграем сражение, то это дастся нам ценой огромных потерь.

– Почему ты так думаешь, Клод?

– Дело в том, что для полной победы в этой компании необходимо уничтожить всю русскую армию. А без генерального сражения этого сделать невозможно. Значит завтра мы должны истребить их всех. Иначе Кутузов измотает нас в мелких стычках, отходя всё дальше в глубь страны. И поверь мне, Император не сможет контролировать столь обширную территорию, если на ней останутся русские войска.