В общем, волны вынесли меня на песок. И событию больше некуда было ускользнуть из моего тела, ведь оно могло существовать исключительно в воде и к жизни в воздухе совсем не было приспособлено. Отблески от засиявших на солнце веснушек облекали слепыми пятнышками мои глаза. И от этого свечения глаза у меня заслезились. С тех пор я плачу почти непрестанно. Ведь событие нужно держать в воде. Правда, плачу я только левым глазом – под ним навсегда в мою жизнь вросла самая прекрасная ракушка. Добытая мной для несвершения. Но, конечно, теперь я не могу её отдать. Надеюсь, несвершение меня поймет, и не отберёт ракушку. Я немедленно нащупал в своей памяти наш последний разговор. Собираясь запрыгнуть в него продолжением, и рассказать о столь непредвиденно обнаружившимся в ракушке событии, не позволяющем своей чрезвычайной для меня ценностью отдать несвершению саму ракушку, а затем обрадоваться его неожиданному желанию, несмотря на это, всё равно мне помочь бежать из города. Но мой прыжок увяз в чьих-то изстонных всхлипах.
Выменянная мальчиком на его юность пыль дотлевала. В ее свете я разглядел его лицо. Это был последний ребенок, в чьём теле находилось несвершение. Само оно исчезло. Сухой ветер обреченности дорвал ещё уцелевшие стенки картонной коробочки, прятавшей мальчика в тумане пыли счастья от мира, и мальчик оказался в обычной жизни. Конечно, он попытался укрыться от неё в омимикрировании задыхающейся рыбы, безнадежностью своего биения надеясь привлечь спасение. Но всем он был безразличен. И у меня тоже не было пыли счастья. По мне это заметно. Извините, мальчик, мне жаль, раз такому прекрасному ребёнку снова придется вернуться в это грустное существование. От усердия он даже поразбивал локти. Но уже устал сопротивляться и смирился. И теперь уныло уходит делать свою домашнюю работу и заниматься всеми прочими невыносимыми по скуке вещами, предназначенными для уже непоправимо взрослеющих детей.
Моё положение стало ещё менее обнадеживающим. Я не только отторгнул договор, но теперь и сообщить об этом было некому. Ладно. Пятнениями прикосновений к моей жизни ещё цвети́лись в моей памяти наши с несвершением встречи. И я собрал из них новую. Не поймите меня неверно, я совсем не решительный мальчик, обычно я боюсь вмешиваться в ход действительности. Просто я очень хочу сохранить ракушку, и сейчас у меня нет другого выхода.
Я увидел убегающего ребёнка. В нём точно находилось несвершение. Я встревоженно замахал руками. Предупреждая воздух на языке движений о необычайной скорости моего грядущего бега. Из вежливости. Ведь ветер должен быть готов вихриться в моих ушах с нужной скоростью. И я сорвался с места. Тут же провалившись. А потом продолжив проваливаться. Дальше, между слоями собранных из моей памяти лоскутков встреч с несвершением. Облекая моё тело, они искололи его оголенную кожу колосьями высохшей пшеницы и изодрали её криками морских птиц.
И вот, мальчик уже стоит напротив меня и улыбается. И толкает меня с обрыва. Вниз, где острая ветка пронзает моё тело, выходя из груди, и я остаюсь умирать среди рожденных мертвыми камней и окаменевших лишь со временем существ. И пока я был мертв, дерево проросло внутри моего тела. Раскрывшимся в легких цветам нужно было обменяться причиной своего возникновения. Кое-чем очень важным. И поэтому дереву пришлось позволить мне снова дышать. Перенося в воздушных движениях пылинки цветения, из одного лёгкого в другое. Затем дерево оцвело и рассыпалось в альвеолярных мешочках моих лёгких семенами. Вновь остановив моё дыхание. Кажется, начинало холодать.
И я притворился окаменелостью, желая обмануть выжимающий из меня остатки жизни холод. Конечно, в совсем уж кристаллизованном виде я не так был привлекателен для растения. Дерево теперь хотело сбросить мою увядшую плоть. И без его малейшего сопротивления, морской прилив сорвал меня и увлёк в бессветную впадину, где я должен был долго лежать, а потом превратиться в песок. Но когда верхние слои моего окаменения начали рассыпаться, то я почувствовал своими отпадающими песчинками ещё более глубокий разрыв планетарной коры. Они проваливась в него. Безвозвратно. Я всегда был поклонником моря, а потому уверяю вас – это разлом тектонических плит. Я даже думал туда самому броситься, и прекратить уже свои мучения, но никак не мог пошевелиться. А потом море опознало меня. Постепенно оно вымыло дрожавшие между окристаллизованных наслоений отблески моего сознания. По холодным прикосновениям воды я понял, как море сильно обиделось. Конечно, у меня было оправдание. Я ведь невольно оказался убитым подлостью несвершения, а потом ещё и безвыходно окаменевшим. Но очень уж сильно море мечтало о подводном городе. И очень грустно ему было в очередной раз разочаровываться. Я понимаю море. Поэтому на своём оправдании даже не стал настаивать, не желая оказать неуместно грубым. И море выбросило ра́зблески моего существования в пыль безысходности, покрывавшую кладбище невоплотившихся надежд.
2
Кристаллическая пыль
Я почувствовал боль. За время окаменения я отвык от своих патологий. Ветрами страдания полз по мне город. И зацепив меня одной из ранок, изломанными бабочками надежд вжимавшихся в его сухую кожу, уволок за собой.
Мальчик лежал с раскинутыми в стороны руками. Его нежную красоту выели раскалённые угли инфекций, россыпью язв брошенные ему в лицо пламенями воспалений. Теперь он платил мечтавшему увеличить свою протяженность ручью сосудами своего тела. Ручей втекал в вены на одном запястье и вытекал из другого. Извиваясь по кровеносным путям ребёнка. И оставляя на стенках сосудов кристаллическую пыль хранившихся в нём доболезненных отражений мальчика, разноцветными отблесками ныне уничтоженного великолепия постепенно скрывавших застывшие в шрамах на его лице крики болезни.
Конечно, в таком положении мальчик был совсем беззащитен. Ветер бросился сыпью несомых в себе частиц в течение воды, пронизывающее мальчика. И выжег меня в его сердце. Так я удержался в действительности. Я совсем не хотел терзать этого несчастного ребенка. Но поскольку состоял сейчас исключительно из боли, то ничем иным для него стать не мог.
От резкой боли тело мальчика задрожало сердцебиением. Боль натягивалась струнами через всё его возобновляющееся естествление. Иногда струны рвались от невыносимости напряжения. И оставляли глубокие раны в чувствах мальчика. Из них текла кровь, наполняя сосуды. Её умножение оживительно подняло мальчика на ноги, разорвав физиологическую связь с ручейком. Правда, этому мальчик не слишком сильно был рад. Ведь на нём оставалось ещё много ужасных увечий. Но теперь он был гоним повсеместными вонзаниями игл боли, заостряющихся в потоках ветра. И остановиться уже не мог.
Ему нужно было убежать из города. Я очень надеялся на успех его побега. Если за пределами этого места всё действительно так замечательно, как я себе всегда представлял, и боли там не будет вовсе, то являясь сейчас лишь ей, я даже не буду против совсем перестать существовать. Я очень устал за свою жизнь. И провести её оставшуюся часть занимаясь лишь терзанием и так обессчастливленного ещё до встречи со мной мальчика, я не желал. Я очень устал. Я ведь столько лет волочил на себе огромную тяжесть пластов своего существования, выслоенных осадками мертворождённостей непроизошедших событий. Мне здесь крайне плохо. Эта часть города самая гнетущая из мной посещённых.
Город наполнял воздух крупными частицами сопротивления нашему побегу. И не имея возможности остановиться, мальчик стёр о них весь свой замечательный экзоскелет. Мальчик упал на землю и не мог дальше идти. Очередной поток ветра хлестнул его по нежной груди, впиваясь в неё разлетающимися от удара искрами боли. И мальчик провалился в распахнутый глубоким разрезом разлом своего существования.
Здесь ему стало легче. Обволакиваемый нефтью тоски обреченных на бесконечное увядание останков чужих надежд, он чувствовал себя защищённым от безжалостно уничтожавшего его тело города. Но на свечение острой боли моего присутствия, выдававшей ещё не разрушенную отчаянием юность его надежд на возвращение прежней красоты, слетались останки чужих устремлений, искорёженные эховым биением о стенки невозможности своего воплощения до сплошного рёва знобимых волокон воспоминаний. Волнами трепета они впадали через порезы на коже ребёнка, багровыми хвостами оставленные кометными проницаниями городом его жизни, внутрь его тела. И обездвиживающе встолбливаясь сквозь мальчика неизбежностью собственного существования, грелись в беспомощных трепыханиях его юности.
