Ну что вам сказать про место преступления. Когда я утром смотрел на мертвого Либера Горалика при свете еще не догоревших свечей, это было зрелище страшное, но слава б-гу неотчетливое. Когда же засияло электричество, меня замутило.

Покойник валялся на полу около прилавка. Рот разинут, глаза сверкают стеклянным блеском, прямо из груди торчит деревянная палка с циферками. Я поскорее отвернулся. Ханан Стефанович сказал «ой» и ухватился рукой за дверной косяк. Один только Фандорин как ни в чем не бывало подошел к бренным останкам, присел на корточки и стал водить головой туда-сюда, словно принюхивающаяся собака. Но через минуту-другую оглянулся на меня…

- Извините, что начал осмотр без вас. Вы только взгляните, каков удар. Действительно, феноменальная сила. Или же феноменальный аффект.

- Я уже видел, - ответил я издали. - Для дедукции мне достаточно.

Он поднялся.

- Тогда каковы будут ваши указания, сэр?

- Снимите с полки вон ту штуку простынного полотна. Еврею в субботу нельзя поднимать тяжести… А теперь укройте бедного Либера, чтоб он своим видом не мешал мне сосредоточиться.

Мой доктор Ватсон сделал, как велено. Накрытый труп с торчащим из груди аршином стал похож на палатку. Зрелище, скажу я вам, тоже так себе.

Никаких указаний мне на ум не приходило. Пока я думал, Фандорин не стоял на месте, а осматривал окна с задней стороны лавки. Размышлял вслух.

- С улицы – витрины, и они целы. Со двора окна, и на них ставни с прорезью для форточек, но форточки узкие.  Никто посторонний отсюда проникнуть не мог. П-преступление действительно герметичное. На подозрении только обитатели дома. Кажется, расследование будет несложным.

Его бы устами да штрудель кушать, подумал я. Ничего себе – «несложным»! Бес знает, с чего подступиться!

Если бы я был настоящий Шерлок Холмс, я бы закурил трубку. Но огонь в субботу зажигать нельзя. Зато можно вспомнить какой-нибудь подходящий машáль.

В подобных случаях – когда все от тебя ждут чего-то умного, а у тебя в голове простокваша - я всегда вспоминаю машаль о раввине и ученом книжнике. Надеюсь, вы ничего не имеете против послушать хороший машаль? Их сочиняли люди помудрей нас с вами. А главное во всяком машале что? Правильно – нимшáль, концовка, которая превращает мутную простоквашу незнания в белый творог прозрения. И не говорите мне, что творог делают не из простокваши, а то я сам не знаю. Лучше послушайте.

Однажды к знаменитому раввину Пинхáсу бар-Исраэлю пришел ученый книжник и сказал: «Ребе, вот ты всё знаешь. Ответь на вопрос, который меня мучает. Я прочел десять тысяч страниц  и потом десять тысяч дней размышлял о прочитанном, а все-таки не возьму в толк: если малые миры помещаются внутри больших миров, а над большими мирами существуют еще бóльшие, и в обе стороны, большую и маленькую, проекция бесконечна, куда же девается эманация субстата души после смерти – в больший мир или в меньший?».

Пинхас был мудр, но он не прочитал десять тысяч страниц и даже не знал, что такое «проекция», «эманация» и «субстат». Поэтому он ответил вопросом на вопрос: «Сам-то ты как думаешь?». «Я думаю, - ответил ученый книжник, - что добродетельная душа переносит свою эманацию в больший мир, а греховная душа – в меньший, но я хочу быть уверен, что не ошибаюсь». «Ты не ошибаешься, - сказал ему раввин. – Ступай себе с Богом», и книжник ушел счастливый, а Пинхас бар-Исраэль вернулся к своим делам. Потому что – вот вам и нимшаль этой притчи – не мешайте умному человеку верить в себя, и он своротит горы. А о том, что будет после смерти, человеку знать незачем, иначе будет неинтересно умирать.

Вспомнив этот машаль, я сказал Фандорину:

- А с чего бы начали действовать вы, дорогой Ватсон?

Он говорит:

- Пожалуй, сначала я познакомился бы с остальными обитателями дома. Пригляделся бы к каждому. И посмотрел бы, как они поведут себя рядом с п-покойником.

- Удивительно, - отвечаю. - Я собирался поступить точно так же.

- Давайте попросим приказчика сначала привести сюда хозяйку дома, - продолжил мой Ватсон. - А сам  Стефанович пусть останется за дверью. И на вашем месте я бы разговаривал с госпожой Горалик построже. Чтобы она поняла: это д-допрос, и она – подозреваемая.

Хорошо ему было это говорить! Он не знал Леи Горалик! От одной мысли, что я буду с ней разговаривать построже, мне стало не по себе. Это все равно что зайти к тигру в клетку, зарычать на него и посмотреть, что будет.

- Что ж, так и сделаем, - говорю. - Но допрашивайте мадам Горалик лучше вы. На меня внимания не обращайте. Если вы что-то сделаете не так, я поправлю.

И Ханан Стефанович пошел по левой лестнице за мадам Горалик, а я отошел в угол, за прилавок, и встал между шкафами, надеясь, что меня не очень видно.

Если бы вы послушали, как Лея Горалик в магазине ругается с мужем – а это обычно слышно всей Ново-Бульварной улице – вы бы тоже так поступили.

И вот входит, верней сказать врывается в магазин Лея Горалик, в шелковом платье с кружевами, на шее жемчуга, на пальцах золотые кольца, краснощекая и черноглазая, собою очень красивая, но еще больше страшная. Я же говорю: не женщина - тигр.

- Ну, и где этот шнóрер? – вопит она. - Бразинский, вы уже установили, кто убийца, как будто это и так не ясно, как божий день? Чтоб я так имела мигрень, как вы будете иметь ваши двести рублей, если не добудете доказательства, которые устроят полицию!

Этот гевальт она начала еще на лестнице и – что вы думаете? - увидев вместо меня незнакомого господина в цилиндре, нисколько не смутилась, а просто перешла с идиша на русский.

- А, вы и есть шабес-гой, на которого прохиндей Бразинский выцыганил еще сто рублей? Что вы тут стоите, как памятник Мицкевичу в Краковском пжедместье? Сто рублей вам сами себя не заработают. И куда, я спрашиваю, подевался этот поц Бразинский?

Я помалкиваю. Стою, где стоял, только в стену вжался.

Но Фандорин оказался не робкого десятка.

- Сударыня, меня зовут Фандорин. Эраст Петрович Фандорин. Это раз. Ваши деньги меня не интересуют. Это д-два…

Молчал бы уже, плакали мои сто рубликов, печально подумал я.

- ...Ну и третье. Вы будете не задавать вопросы, а отвечать на них. Иначе я немедленно отправляюсь за полицией, и следствие будет вести она.

Я зажмурился, поэтому не видел, как переменилась в лице мадам Горалик. Только услышал, как переменился ее голос.

А он стал сладкий, как засахарившееся варенье.

- Эраст Петрович, вы должны извинить мою ажитацию. Я лишилась не только супруга, какой бы он ни был, я могу лишиться и состояния, которое очень даже есть. Но его точно не останется, если за следствие возьмется пристав Колюбакин. Спрашивайте о чем хотите, только добудьте доказательства на это сукино отродье Кальмана как можно скорее! Ведь даже новорожденный котенок поймет, кому было выгодно убивать Либера!

- Вы называете сукиным отродьем собственного сына? – удивился Фандорин.

Лея обиделась.

- Как вы могли подумать, что у женщины моего возраста может быть двадцатипятилетний шалбер! Нет, Кальман – отродье Либера и его первой жены. Она была сука, поэтому я назвала его «сучье отродье».

- Должно быть, дочь Нетания тоже от предыдущего брака? – спросил тогда мой помощник. -  Ей ведь уже пятнадцать лет.

- Нет, Нетаночка моя родная, но мерси вам за комплимент, - еще больше размурлыкалась тигра. -  Спрашивайте, спрашивайте скорее, что вам нужно, и покончим с этим делом, которое, ей-богу, не сложнее молочной пенки.

И такое же противное, подумал я, потому что я очень не люблю молочные пенки.

Пора было однако выходить из укрытия. Господин Фандорин отлично приручил тигрицу, сначала щелкнув кнутом, а потом погладив ее по шерстке.

Выхожу, вежливо так:

- Добрый день.

- Вы находите? – язвительно отвечает мне она вместо чтоб поздороваться.