«О боже мой! Как я могла не заметить этого раньше?»

Вся кайма надгробного камня была отделана золотыми колосьями пшеницы… точь-в-точь как та золотая брошка с колосьями пшеницы, которую Конан подарил мне много лет назад. Мурашки пробежали по моей спине. Я не видела эту брошку уже много лет.

Это было недостающее звено. Теперь я просто обязана была найти ее.

Обратный путь домой прошел как в тумане. Оказавшись, наконец, в своей спальне, я принялась рыться в шкатулке с драгоценностями. Где она? Вывалив содержимое на кровать, я лихорадочно раскидывала повсюду серьги и брошки.

Ничего.

Боже, это важно. Пожалуйста, помоги мне найти ее, молилась я.

Внезапно я почувствовала необходимость обыскать комод. Еще минут десять я безрезультатно просматривала ящик за ящиком, пока, наконец, не нащупала ее – в самой глубине. Это была маленькая белая коробочка с моим именем, нацарапанным сверху детским почерком. Я раскрыла ее и мгновенно провалилась в прошлое.

Конану было примерно десять, это был вечер перед отъездом в отпуск во Флориду. Он должен был ехать с нами, и я собирала вещи в своей комнате, когда услышала стук в дверь. Конан стоял на пороге, опустив глаза и заложив руки за спину.

– В чем дело, сынок? – спросила я, обеспокоенная этим неожиданным визитом.

Он подошел, шаркая ногами, и быстро проговорил:

– Я не знаю, почему я нечасто называю тебя «мама», хотя зову своего отчима папой.

Я обняла его и заверила, что он может называть меня так, как ему удобно. Тогда он как-то неловко улыбнулся и протянул мне маленькую белую коробочку.

– Выбирай ты! – крикнул он и выбежал из комнаты.

Предполагая, что внутри коробки я найду два предмета, я открыла ее. Вместо этого внутри лежала одна-единственная золотая брошка, которую он купил на гаражной распродаже на свои собственные деньги.

На крышке коробки были нацарапаны слова: «Я люблю тебя. Маме или Конни».

Это случилось почти десять лет назад, но сегодня, когда я отодвинула в сторону содержимое своей шкатулки с драгоценностями и медленно присела на край кровати, мне показалось, что это было вчера.

Благодарю тебя, Боже, за то, что ты помог найти эту брошку и записку, которая к ней прилагалась.

Вытирая слезы, я размышляла о похожем на ангела маленьком мальчике, чье сердце билось рядом с моим.

Я снова выбираю слово «мама».

Пол был мертв. Мой двадцатиоднолетний сын был убит при попытке угона автомобиля. Пуля, вошедшая в его сердце, разбила и мое, навсегда разрушив мой уютный мир. Как раз в тот момент, когда казалось, что главные трудности остались позади и теперь нам с ним будет легче, его жизнь была бессмысленно отнята, а моя больше не имела никакого смысла.

Я воспитывала Пола одна, мы очень заботились друг о друге. Он учился на последнем курсе колледжа, планировал жениться на замечательной молодой женщине, и моя жизнь тоже перешла бы в другое измерение. Мне больше не нужно было бы ежемесячно подписывать чек, чтобы помочь ему оплатить расходы на колледж. Вечером накануне его убийства мы болтали о том, что я буду делать со всеми деньгами, которые перестану тратить после его выпуска.

Нет слов, чтобы описать ту ярость, которую я испытывала по отношению к семнадцатилетнему парню, который попросил Пола подвезти его, а затем хладнокровно убил. Я сидела в зале суда в Остине и смотрела на молодого человека ростом более шести футов. Если бы взглядом можно было убивать, он бы встретил свою судьбу немедленно, потому что от меня не исходило ничего, кроме абсолютной ненависти.

Чарльз Уайт получил сорокалетний тюремный срок, и я снова пришла в ярость: Пол был мертв, а этому никчемному парню позволили жить! На мои налоги его будут содержать, оплачивать его охрану и снабжать одеждой и едой. Пол мертв. Это было все, о чем я могла думать. Мне не давало покоя осознание того, что убийца отсидит лишь тринадцать лет «фиксированного срока» за убийство Пола. Пола больше никогда не будет в живых, ни через тринадцать, ни через двадцать три, ни через тридцать три года!

Каждые три месяца я отправляла очередное язвительное письмо в Совет по помилованию и условно-досрочному освобождению, изливая в нем свою великую тоску и боль. Мне было бы легче, если бы я знала, что кто-то прочтет эти слова и почувствует вместе со мной ту всепоглощающую пустоту, которая возникает после потери любимого человека. Два раза в год, 18 февраля (в день убийства Пола) и каждый август, я лично ездила в Остин, чтобы поговорить с сотрудником и узнать последние новости о действиях Чарльза в тюрьме. Я была в восторге, когда он попадал в неприятности и когда окончательно «потерял шансы на освобождение». Это доказывало, что он действительно был плохим парнем.

Прошли годы (тринадцать, если быть точными), а мне все не было покоя. Я продолжала писать свои письма и наносить личные визиты в знак протеста и жила, ненавидя убийцу моего драгоценного Пола. Однажды, просматривая почту в офисе, я обнаружила письмо из комиссии по условно-досрочному освобождению, в котором сообщалось, что убийца моего сына рассматривается на предмет помилования. Мне стало физически плохо, пришлось даже покинуть офис. Мои коллеги не знали, в чем дело, но поняли, что произошло нечто ужасное.

Как они только додумались до того, чтобы отпустить его на свободу? Я чувствовала себя подавленной и беспомощной. Ведь на протяжении многих лет мне говорили: «Он не выйдет на свободу». Теперь я поняла, что должна немедленно принять меры: я поеду и сама поговорю с убийцей моего сына.

В штате Техас есть программа, которая позволяет жертвам встречаться с преступниками. Я сделала страшный звонок и получила подтверждение, что могу участвовать в программе. Еще больший гнев охватил меня, потому что я была обязана сама оплачивать предстоящие поездки в Остин. Чарльз же сидел в тюрьме, и моими налогами были оплачены в том числе и услуги медиатора, который помог подготовить его ко встрече со мной.

Встреча была назначена на 9 июня 1998 года. Я оплатила поездку в Остин, но в тюрьму меня отвезли на государственной машине. До этого дня я побывала во многих тюрьмах в качестве спикера программ воздействия на жертв, но здесь сразу почувствовала себя по-другому. ОН ЗДЕСЬ! Это ЕГО тюрьма! Мое сердце бешено колотилось, я не знала, смогу ли довести встречу до конца.

Все это время я готовилась. Тщательно продумывала, что мне взять с собой на эту знаменательную встречу. Я надеялась навсегда лишить его покоя: когда я уйду, он поймет, что разрушил мой мир одной-единственной пулей.

Сказать, что встреча была неловкой, значит ничего не сказать. Все в комнате, включая охранников, хранили молчание, но мой тихий голос все равно был едва слышен. Предыдущую ночь я вообще не спала – расхаживала по крошечному гостиничному номеру наедине со своими мыслями. Меня попросили записать вопросы, которые я хотела бы задать убийце Пола, и расположить их по порядку, чтобы встреча могла проходить организованно. Из семидесяти семи вопросов тот, который я задала первым, был самым простым: ПОЧЕМУ?

Молодой человек внешне не сильно отличался от того, каким я видела его в последний раз тринадцать лет назад. Он ничего не смог мне ответить – лишь покачал головой и произнес:

– Это был просто глупый поступок. Глупый, просто глупый, глупый, глупый…

Я не испытывала к нему жалости: он бессмысленно убил моего сына. Я хотела, чтобы он чувствовал мою боль и сам корчился от нее. Слезы текли по моему лицу, когда я говорила о Поле. Я сказала ему:

– Если бы ты знал, как сильно я его любила, ты бы не убил его.

Он сидел за столом напротив меня, не выказывая никаких эмоций.

Для этой встречи я увеличила фотографии Пола до размера четырнадцать на восемнадцать дюймов. Я хотела, чтобы он знал Пола как реального человека, а не как «его, чувака, пацана», как он называл Пола в своих письмах к медиатору. Он сказал, что даже не помнит, как выглядел Пол, и мне захотелось закричать: «Как ты можешь не помнить? Ты же убил его!»